более приземленных парней-геологов можно много всего написать, но я не об этом: ) Биология вообще в целом более спокойная и тихая, более созерцательная наука, в сравнении с геологией, насыщенной проходкой шурфов, тасканием бурового железа и всякой тяжелой аппаратуры. Поэтому и биологи в целом более приличные люди…

В один из дней нашей задачей было знакомство с основами сейсморазведки. Полевая малоглубинная аппаратура, как сказано в инструкции: "…легко транспортируется силами четырех человек или двух лошадей". Приемная станция (тяжеленный электронный блок в четверть кубометра), кабель с датчиками длиной метров 20 и здоровенная кувалда. Кабель раскидывается по земле в линию, его датчики втыкаются в землю, станция ставится рядышком и принимает сигналы от датчиков. А исходный сигнал, который ловят датчики, возбуждается путем ударов кувалдой по земле на разных расстояниях от линии датчиков. Чтобы сигнал был хорошо принят и записан, делаются серии ударов кувалдой в каждой точке, каждая серия от 20-30 до 60 ударов. Группа наша раскинула аппаратуру, растянула кабель… Кого послали возбуждать исходный сигнал? Правильно, меня, как самого здорового. Чтобы ударная волна лучше уходила в землю, я ставил на землю полено торцом и лупил по нему кувалдой. Пятьдесят раз взмахнуть здоровенной кувалдой и со всей дури вломить по полену и так не очень просто, так ведь еще надо и по полену каждый раз попадать! После каждой станции полено приходилось менять, потому что кувалда размочаливала его и оно начинало разваливаться. Отмахал серию, меня сдвинули дальше по тропинке, отмахал еще, опять отошел. На третий раз я был уже метрах в 100 от приемной станции, которая вместе с народом скрылась за поворотом тропинки в лесу. Свежее полено, колочу по нему с остервенением, силы уже на исходе, пот рекой, даже комары уже не садятся, утонуть боятся… После серии ору: "Записали?". Мне в ответ из леса: "Нет, сигнал плохой, давай еще раз и посильнее, а то далеко!". Злобно рычу, при ударах аж подпрыгивать начал, чтобы сильнее вдарить. Полено наполовину в землю ушло и начало разваливаться… Все, конец серии! Вдруг слышу голос: "Молодой человек!". Оборачиваюсь – на тропинке стоят пожилые мужчина и женщина, все такие благодушные, симпатичные, добрые на вид – ну явно биологи! Птичек наслушались и домой на базу тихонечко идут. Мужик: "Посмотри, Маша, ты все хотела их увидеть — это наверняка из геологов, наши так не делают!". На меня смотрят два удивленных глаза, как на непонятное явление природы, вроде как имеющее отношение к биологии, но не совсем. Тут мужчина обращается ко мне: "Молодой человек, мы не хотели вам мешать, но нам надо на станцию. Разрешите пройти?". Отодвигаюсь с тропинки, оттаскиваю кувалду. Проходя мимо полена мужчина глянул на него, и вдруг оборачивается ко мне и таким профессорским голосом говорит: "Мы давно тут стоим и за вами наблюдаем. Может быть для вас это будет открытием, но все же не могу не обратить ваше внимание: для колки дров уже давно придумали топор! Попросите, вам наверняка дадут! А если вы хотите забить кол в землю, то его лучше заострить снизу!". И с чувством выполненной просветительской миссии эта парочка удалилась в сторону станции. А я в остолбенении остался с кувалдой стоять возле почти раздробленного полена. Интересно, о чем же еще могли подумать биологи, глядя, как парень кувалдой забивает полено в землю…

Парочку я не раз потом видел на станции, и мужик каждый раз мне снисходительно улыбался как человеку, которому открыл всем известную тайну существования топора.

во время калифорнийской золотой лихорадки. Не в силах больше скрываться, он был доставлен в Калифорнийский университет в Беркли, где антропологи попытались выяснить, кто он такой.

Когда они спросили его имя, он ответил, что не знает его.

Согласно обычаю племени яхи, человек не мог назвать свое имя, пока другой член племени официально не представит его. Когда все остальные яхи ушли, не осталось никого, кто мог бы произнести его имя вслух.

Он стал, в буквальном смысле, “человеком без имени”.

Понимая культурное значение этого, антропологи дали ему имя Иши, что на языке яна означает “человек”. Это было просто, уважительно и означало признание идентичности, на которую он больше не мог претендовать.

Иши провел остаток своей жизни в Сан-Франциско, работая в университетском музее. Там он продемонстрировал технику яхи — изготовление инструментов, разжигание огня, изготовление лука — и рассказал, какие фрагменты языка и традиций его народа он все еще хранит. Его демонстрации привлекали посетителей, ученых и просто любопытствующих. Для одних он открывал беспрецедентное окно в мир, который был практически стерт с лица земли. Для других его присутствие было болезненным напоминанием о том, как жестоко был разрушен этот мир.

Он жил со спокойным достоинством вплоть до своей смерти в 1916 году.

Сегодня Иши помнят не как нашумевшего “последнего дикого индейца”, как когда-то называли его газеты, а как символ культурной стойкости, человечности и неизмеримых потерь, нанесенных коренным народам в результате колонизации.

Его история — это и подарок, и предостережение: взгляд на людей, которых почти стерли с лица земли, и свидетельство стойкости одного человека, который в одиночку хранил память о них.