Свежие истории от 10 декабря 2025

Правильно, именно в том месте, о котором вы подумали.

Ну, как можно было дать ребёнку, рождённому в СССР, имя Сара?! Для русского уха — это просто ругательство! Самое страшное в том, что в сочетании с нашей фамилией моё имя становилось несовместимым с жизнью.

— А сейчас к доске пойдет Сара Пизенгольц!

— Пизенгольц, ты сдала анализы?

— Сара, завтра поедешь в пионерский лагерь!

— Сара, купи две бутылки кефира!

Я опускаю малиновое лицо вниз и бегу в магазин, проклиная своих родителей, эту улицу с прохожими, милиционера, дворника и всех, всех, всех.

Мне пришлось стать круглой отличницей, чемпионкой Москвы по толканию ядра.

Я выучила пять иностранных языков. Читаю в подлинниках классиков мировой литературы.

Но где личная жизнь? Где тот единственный, тот, кто не отпрыгнет от меня, узнав моё имя и фамилию? Так прошло много лет в страданиях, которые невозможно себе представить!

Но есть Бог на свете, и чудо свершилось! Это было настоящее чудо-юдо! Он подошёл ко мне поздно вечером и попросил 2 копейки на телефон. Ночь озарилась светом его огненно-рыжей головы. Двухметровый верзила, похожий на подсолнух Ван-Гога, улыбался во всю свою рожу.

— Абрам — назвался он и протянул мне свою руку.

— Сара — ответила я и, сжав его ладонь так, что он побледнел, добавила, глядя в его глаза, — Сара Пизенгольц.

— Абрам Ашпизд — сказал он.

У нас скоро свадьба. Что делать с фамилиями? "

важно, не читал никому мораль. Просто делал то, что считал правильным.

Корней Чуковский познакомился с ним в Вильнюсе в 1912 году. В своих дневниках он описывает сцену почти сказочную: доктор идёт по улице, за ним — дети, собаки, кошки. Кто-то тянет его за полу халата, кто-то просит посмотреть лапу или горло. И ни одного отказа. Так появился Айболит — врач, который лечит "всех, у кого болит", не спрашивая ни паспорт, ни национальность, ни взгляды, ни правильность образа жизни.

Шабад был к тому же активным общественным деятелем, сионистом, активным участником еврейского общественного движения, сооснователем Еврейского научного института (YIVO) и светских еврейских школ. Он основал в тогдашнем Вильно "Общество здоровья", которое работает до сих пор. В Вильнюсе, на улице, где он жил, ему установлен трогательный памятник. Доктор изображен беседующим с девочкой, держащей кошку. Это дань памяти человеку, посвятившему свою жизнь помощи другим. Иногда этого достаточно, чтобы войти в историю.

Цемах Шабад умер 20 января 1935 года. Ему было 70 лет. Причина смерти — естественная: тяжёлая болезнь, осложнения после сердечно-сосудистых проблем. Его смерть стала общегородским событием. На похороны пришли тысячи людей — евреи и неевреи, бедные и богатые, пациенты, коллеги, политики. Газеты писали о нём как о "совести города". Шабад умер за четыре года до начала Второй мировой войны. Он не увидел ликвидацию Виленского гетто, массовые убийства литовских евреев — не увидел гибель того мира, которому он служил всю жизнь.

той, что в книгах описывают, с букетами роз, серенадами под окном и вздохами при луне.

И вот как-то на танцах в Доме культуры (а это было единственное место, где молодёжь могла встретиться без риска быть пойманной комсомольским патрулём за "идеологически вредные" разговоры) Аркадий заприметил её — Валентину. Высокая, с косой до пояса, глаза — как у лани из мультфильма "Бэмби", и смех — будто серебряные колокольчики в рождественскую ночь. Работала она медсестрой в поликлинике, и все парни города вздыхали по ней, но никто не решался подойти: Валентина была из тех девушек, что смотрят на тебя так, будто уже знают все твои грехи и заранее прощают, но только если ты этого достоин.

Аркадий решился. Купил в универмаге самые дорогие конфеты "Птичье молоко" (стоял в очереди три часа, чуть не подрался с каким-то спекулянтом), начистил свои единственные выходные туфли до зеркального блеска и пошёл свататься. Нет, не сразу к родителям — сначала просто пригласить на прогулку. Подошёл, заикнулся, покраснел как рак и выдал: "Товарищ Валентина... то есть, девушка Валентина... не желаете ли прогуляться по парку культуры и отдыха имени товарища Кирова? Я... у меня билеты в кино на "Иронию судьбы" есть! "

Валентина улыбнулась (о, эта улыбка осветила весь зал лучше прожекторов!) и согласилась. С тех пор начались их свидания. Аркадий был романтиком до мозга костей: читал ей Есенина под берёзой (хотя сам понимал стихи через пятое на десятое), водил в кафе "Снежинка", где мороженое пломбир подавали в металлических креманках, и даже однажды подарил французские духи "Красная Москва" — нет, подождите, это были настоящие французские, "Climat" от Lancome, которые ему двоюродный брат из Москвы привёз за бешеные деньги.

Но вот беда: Валентина жила с матерью. А мать её, Зинаида Петровна, была женщиной легендарной. Вдова полковника, ветеран труда, председатель домкома и, по совместительству, главный страж нравственности всего микрорайона. Ростом она была метр шестьдесят, но казалась двухметровым памятником Ленину — такой стальной взгляд и голос, от которого даже милиционеры вытягивались по стойке смирно. Все знали: чтобы жениться на Валентине, надо сначала пройти через Зинаиду Петровну. А это было пострашнее, чем сдавать экзамен в институт в один день с похмельем.

Аркадий начал подготовку, как к военной операции. Сначала — разведка. Узнал через общих знакомых, что Зинаида Петровна обожает комнатные фиалки, солёные огурцы собственного посола и оперу в исполнении Муслима Магомаева. Купил пластинку "Голубая вечность", банку финских маринованных огурчиков (дефицит страшный!) и горшок с фиалкой редкого сиреневого цвета. Пришёл в назначенный день с букетом гвоздик (розы были только на 8 марта и стоили как крыло от самолёта).

Зинаида Петровна открыла дверь, окинула его взглядом с головы до ног и произнесла историческую фразу:

— Ну что ж, молодой человек, проходите. Только туфли снимите — я только что полы натерла мастикой. И не дай бог вы мне паркет поцарапаете!

Аркадий прошёл, как по минному полю. Сел на краешек стула, протянул подарки. Зинаида Петровна фиалку одобрила ("Неплохо, но у меня есть и получше"), огурцы попробовала ("Финские? Хм, пересолены, наши лучше"), а пластинку поставила сразу — и Магомаев запел про то, как "сердце в груди бьётся, будто в клетке птица".

Начался допрос.

— Профессия?

— Инженер третьей категории, Зинаида Петровна.

— Зарплата?

— Сто восемьдесят рублей, плюс премиальные.

— Квартира?

— Комната в общежитии, но я стою в очереди на кооператив!

— Пьёте?

— Ни-ни! Только по праздникам, и то символически.

— Мать-отец?

— Живы-здоровы, в деревне. Отец — механизатор, мать — доярка, орденоносец.

— А почему не женились до сих пор? Двадцать восемь лет — пора бы уж!

Аркадий краснел, бледнел, потел, но держался. Наконец Зинаида Петровна встала, подошла к серванту и достала... альбом с фотографиями.

— Вот посмотрите, молодой человек. Это Валентина в первом классе. Это на выпускном. Это в медицинском училище. А это — претенденты предыдущие. Вот этот — лётчик, но пьяница. Этот — сын директора завода, но бабник. Этот — кандидат наук, но лысый как коленка. А этот вообще из Средней Азии приезжал, просил руки — я ему сказала: "У нас в роду кавказцев не было, и не будет! "

Аркадий смотрел альбом и понимал: шансов ноль. Но вдруг Зинаида Петровна вздохнула и сказала:

— Ладно. Вижу, парень ты неплохой. Только одно условие: если женишься — ко мне переедешь. Я одна не останусь. Квартира трёхкомнатная, места хватит. И ещё: каждое воскресенье — пельмени лепить всем вместе. И никаких тёщьих шуток! Я не тёща, я — мама вторая!

Аркадий чуть не упал со стула от счастья. Согласился на всё. Свадьба была скромная, но душевная: в ЗАГСе, потом в кафе, где официантки в наколках подавали салат "Оливье" тазиками и шампанское "Советское".

Прошли годы. Аркадий с Валентиной жили душа в душу. Родили двоих детей — сына и дочь. Квартира стала тесновата, но уютна. Зинаида Петровна оказалась не такой уж страшной: готовила борщ лучше всех на районе, нянчила внуков, и даже иногда позволяла Аркадию смотреть футбол по телевизору "Рубин", хотя сама предпочитала "В мире животных".

А потом пришли девяностые. Завод закрылся, Аркадий пошёл в челноки — ездил в Польшу за куртками и джинсами. Валентина открыла маленький салон красоты. Зинаида Петровна, несмотря на возраст, торговала на рынке семечками и носками. Выжили. Купили дачу. Построили гараж. Дети выросли, разъехались по большим городам.

И вот однажды, уже в двухтысячных, сидят они втроём на кухне — Аркадий, Валентина и Зинаида Петровна (ей уже за восемьдесят, но бодрая, как в молодости). Внуки приехали в гости, бегают, орут. И вдруг Зинаида Петровна достаёт из серванта старую коробку.

— Вот, Аркаша, — говорит.

— Это я тебе всё-таки приготовила. Приданое, можно сказать.

Открывает — а там... стопка сберкнижек на предъявителя, облигации выигрышного займа 1982 года, золотые серьги (оказывается, прятала от всех), и ещё пачка долларов — тех самых, что в восьмидесятых по спекулятивному курсу покупала "на чёрный день".

— Это всё тебе, зять. За то, что не бросил старуху. За то, что пельмени лепил каждое воскресенье тридцать лет. За то, что Валю мою счастливой сделал. А я ведь сначала думала — не пара ты нам. А теперь вижу: лучший зять на свете.

Аркадий прослезился. Валентина прослезилась. Даже внуки притихли.

А Зинаида Петровна добавила, уже с хитрой улыбкой:

— Только одно условие: когда я помру — похороните меня рядом с мужем. И на памятнике напишите: "Здесь лежит Зинаида Петровна, лучшая тёща в мире. Потому что сама так решила".

И все засмеялись. Потому что знали: так и будет.

А Аркадий потом часто рассказывал эту историю внукам и говорил:

— Запомните, дети: самая страшная тёща — это та, которую ты ещё не узнал по-настоящему. А самая лучшая любовь — та, что выдержала не только романтику, но и тридцать лет совместных пельменей.

И ведь прав был, старый романтик. Абсолютно прав.

И только батя с утра пробивавший тропу к туалету до которого было метров пятнадцать от дома, стряхивая с куртки снег и вытирая стекающий из-по шапки пот, произнес – сегодня ветрено! И ни слова больше об отмене каких либо занятий. Не врал. Тропа, ведущая к сортиру к моему утреннему моциону была уже наполовину заметена. Пришлось с лопатой идти вторым ходом. И поторапливаться, с надеждой, что до моего прихода эту шедевральную обитель дум не унесет к соседям. Повезло.

Посматривая в щель в темень и захлестывающие через отверстие снежные порывы, я вдруг вспомнил, что сегодня в школе физкультура. А она зимой на лыжах. Нет, лыжи у меня были, то ли "Быстрица", то ли "Карелия" и в общем-то неплохие, но вот тащить их в школу на себе было не очень приятно. Хорошо, что в тот момент я находился в том месте где плохие мысли на ум не придут и я пришел к мнению, что поеду на них. Не очень удобно правда, ведь еще четыре урока помимо физ-ры и придется в классе ошиваться в лыжных ботинках. Но что поделаешь, ведь надо чем-то жертвовать. Окрыленный этой мыслью я с очередным порывом ветра влетел в дом:

— Ма, бать, а можно я в школу лыжи возьму? У нам сегодня физ-ра, а в школе дадут какие нито "Усурийские". На этих дровах далеко не уедешь.

Батя чего-то хмыкнул, что я интерпретировал как согласие, а мама произнесла:

— Одевайся только потеплее, а-то знаю я тебя так в лыжном костюме и пойдешь!

Из потеплей у меня было какой-то зипун, в смысле а-ля пальто, его-то я и напялил вместе с лыжными ботинками. Со стороны мне думается смотрелось неплохо. Для всего остального я сунул за ремень пару общих тетрадей и выскочил во двор.

По улице до школы было с полкилометра. Обычно я доходил минут за десять из которых три уходило на покурить и чтобы немного выветрилось. Но это обычно, а здесь у меня были лыжи и настроен я был спортивно. Да еще и ветер чуть не сбивал с ног. Хорошо хоть ноги вязли в снегу по колено, это и держало. До тех пор пока я не защелкнул крепления на лыжах и встал в полный рост.

Ветер был северный, школа была на юге. Лыжи поехали сами. Я был в восторге. И даже распахнул пальто держа полы руками на всю ширину чтобы увеличить парусность. Все было хорошо, на первых тридцати секундах, а потом все переменилось, как только под лыжами кончился свежий снег. Дома там вдоль дороги стояли один к одному создав из улицы подобие трубы. И здесь снег не держался, его в этой трубе выметало, при этом он шлифовал старый утоптанный снег превращаю дорогу в зеркальный каток. И меня понесло. Уже через пятьдесят метров я двигался со скоростью ветра. А там порывы были как вы помните 30 метров в секунду или более того. Хотя я и согнулся в три погибели забыв про парусность. Школа приближалась с неимоверной скоростью и беда была в том, что была она немного в стороне, а я летел прямо. Когда уже нужно было входить в поворот моя скорость наверняка достигала сотню км/ч.

Скажу честно, я не слаломист и тогда им не был. Тормоза, само отстегивающиеся ботинки и прочую хрень придумали гораздо позже. В общем выход был только падать на бок либо врезаться в забор. Пока я прикидывал, что лучше, забор приблизился быстрее расчетов. Удар был такой силы, что мои ботинки от лыж все же само отстегнулись, а вот голова наоборот к забору пристегнулась. Что и остановило мой полет и детское не окрепшее сознание. Больно ли мне было? Да разве в такую погоду поймешь. Но когда я услышал голос отца до меня стало доходить, что больно все же может быть. Хорошо, что он был занят спором со школьным медработником, доказывая ей, что сотрясения у меня нет. Видимо уверенный в том, что сотрясаться особо нечему раз в мою голову пришел такой гениальный план с лыжами. Рядом стояли их обломки, кем-то заботливо принесенные. В общем, все закончилось совсем неплохо и возможно мой пример позволил тысячам сегодняшних школьников не ходить в школу.

старую, зажелтевшую от времени энциклопедию, он наткнулся на статью о Висячих садах Семирамиды. "Висячие! " – воскликнул Захарыч, и его осенило. Обычные шашки – это скучно, примитивно, плоско. А вот висячие... это интригующе, это вызов законам гравитации и здравого смысла!

Недолго думая, Прохор Захарыч приступил к разработке. Он прибил к потолку своей единственной комнаты большой деревянный квадрат, расчерченный под шашечную доску. Затем, вооружившись леской, крючками и набором шахматных фигур (шашек не хватило, пришлось импровизировать), он создал свое детище – "Висячие шашки – семирамидки".

Правила были просты и гениальны в своей абсурдности. Шашки, то бишь, подвешенные фигурки, висели на разной высоте, имитируя многоуровневую структуру легендарных садов. Ход заключался в перемещении фигурки на соседний "уровень" или "ячейку", при этом нужно было соблюдать баланс, чтобы вся конструкция не рухнула. Взятие фигуры (партнера) производилось путем аккуратного сталкивания ее в заранее подставленный тазик с водой. "Побеждает тот, кто не намочит штаны! " – любил шутить Захарыч.

Найти партнера для игры было сложнее, чем построить сами сады. Соседи, поначалу заинтересовавшиеся, быстро теряли энтузиазм, когда их очередь играть заканчивалась мокрыми брюками и запутанной леской. Даже местный чемпион по классическим шашкам, бравый капитан в отставке, сдался после того, как его "дамка" (пластмассовая фигурка царицы Семирамиды, купленная в сувенирной лавке) рухнула прямо ему в стакан с чаем.

Но Захарыч не унывал. Он доработал правила. Теперь к игре прилагались страховочные пояса и сачки для ловли "утопленников". Он даже написал письмо в Федерацию шашек России с предложением включить "семирамидки" в олимпийскую программу.

Ответ был краток и рекомендовал Прохору Захарычу обратиться к специалисту.

В конце концов, он нашел идеального партнера – своего кота Ваську. Васька обожал эту игру. Он часами сидел под "доской", выжидая момент, чтобы лапой подтолкнуть нужную "шашку" в тазик. Иногда он просто прыгал на всю конструкцию, вызывая эффект домино и радостный визг Захарыча: "Васька! Тысяча чертей! Ты разрушил Вавилон! "

Так и играли они вдвоем, под дружный смех соседей и недоуменное мяуканье кота, доказывая, что главное в любом деле – это висячий энтузиазм и умение посмеяться над собой.

на зелёной ветке станцию "Площадь Свердлова".. пардон, "Театральная". Чтобы не переименовывать при каждом перевороте, практически без потери точности её можно было бы назвать короче и чётко: "Кремль". Большое древнее поселение существовало на этом месте ещё во времена основания Рима, а сами знаете кто поставил здесь неплохую крепость — судя по тому, что в 1238-м году Владимир Юрьевич Долгорукий целых пять дней отбивался в ней от монголов. Для сравнения — на взятие Владимира, одного из крупнейших городов Руси того времени, монголы потратили столько же.

Следующая станция к северу от "Театральной" — "Тверская", расположена на Бульварном кольце, под площадью Тверских ворот, она же Страстная, она же Пушкинская. Во времена Куликовской битвы в этом районе располагались загородные дачи князей да бояр. В 1571-м году, при Иване Грозном, когда набег крымского хана Девлет-Гирея дошёл до Москвы, здесь проходила фактическая граница города — земляной вал с деревянными укреплениями сверху. Битва в районе нынешней станции метро "Таганская" окончилась неудачно для русских и татары разграбили и спалили всё, кроме Кремля. Борис Годунов заменил земляные укрепления каменной стеной — так называемой стеной Белого города — и оказался прав: в юбилейном 1591-м году татары пришли повторить свой успех и обнаружили, что без разведки только напрасно ходили. Тверские ворота, само собой, при этом остались на месте. Наконец, Екатерина Вторая повелела снести потерявшую оборонительное значение стену и заменить её парками — так и появилось Бульварное кольцо Москвы.

Следующая станция дальше к северу — "Маяковская", расположена на Садовом кольце, под Триумфальной площадью, и её история очень похожа. Руководствуясь московской традицией же сразу после набега татар строить защищающую от них стену, при царе Фёдоре Иоанновиче здесь поставили земляной вал с деревянными укреплениями и, конечно же, Тверскими воротами. Это повысило привлекательность местности и в новых границах Земляного города стали активно селиться понаехалы. С этого направления — через Новгород, а позже через Петербург — в Москву приезжали именитые заморские гости, поэтому ворота старались нарядно украсить. В 1722-м году Мария Строганова построила здесь триумфальную арку для ожидавшегося въезда Петра Первого; традиция прижилась и площадь стала называться Триумфальной. Ну а во время наполеоновских войн земляной вал срыли и на его месте разбили нынешнее Садовое кольцо, от которого к настоящему моменту по сути не осталось ни клочка зелени.

Ещё на шаг дальше — метро "Белорусская", под площадью Тверской заставы. Как знатоки московских традиций вы уже догадались, что когда-то здесь был земляной вал и стояли ворота на Тверь — и немного ошиблись, как раз ворот не было. Вал был построен при Елизавете Петровне для недопущения в город контрафактного алкоголя и вместо ворот на заставе был шлагбаум, а между заставами курсировали конные патрули. При Александре Первом Камер-Коллежский земляной вал — примерно нынешняя Кольцевая линия московского метро или на земле Третье транспортное кольцо — стал границей города. Эта граница продержалась вплоть до двадцатого века, благодаря чему именно на ней расположены все московские вокзалы. Помимо прочего, именно здесь заканчивалась зона ответственности московской уголовной полиции, благодаря чему предместья перед валом стали традиционно криминальными районами (в частности, Верка-модистка Вайнеров не зря живёт именно в Марьиной роще).

На очереди метро "Динамо". Именно здесь расположен Петровский путевой дворец, откуда, согласно Пушкину и другим авторитетным источникам, Наполеон наблюдал за пожаром Москвы. Выстроенный при Екатерине Второй, он был предназначен для того, чтобы цари (или другие допущенные лица) могли после долгого путешествия отдохнуть и привести себя в порядок, прежде чем въезжать в город и представать перед столичной публикой. Сама Екатерина отдыхала здесь дважды, один раз четыре дня, другой десять — что даёт представление о лёгкости и приятности путешествий тех времён. И именно здесь по сути проходит граница между восемнадцатым-девятнадцатым и двадцатым веком.

Следующая станция — "Аэропорт". В рамках города — уже из другой эпохи. Именно здесь, на Ходынском поле, войска "тушинского вора" Лжедмитрия Второго трижды сходились в ничейных битвах с войсками нелепого царька Василия Шуйского. Именно здесь начиная с Екатерины Второй устраивались загородные народные гуляния — в том числе то, которое при коронации Николая Второго в 1896-м году закончилось гибелью тысяч людей. В 1910-м году здесь был устроен первый московской аэродром, именно отсюда выполнялись первые в российской истории международные авиарейсы. Именно здесь находились и находятся конструкторские бюро Поликарпова (Сухого), Микояна, Илюшина, Яковлева. Именно здесь разбился Валерий Чкалов.

Последняя станция, которую я упомяну — "Сокол". Ещё в начале 20-го века эта местность была дачным предместьем на границе курортной зоны "Серебряный бор". В 1917-м году её включили в черту города по сути на будущее: к примеру, в 1925-м здесь среди прочего располагался санаторий. Согласно генплану 1935-го года метро "от центра до окраин" должно было идти от "площади Свердлова" до конечной "Аэропорт", но потом показалось удобнее сразу продлить линию ещё на одну станцию. Так с 1938-го по 1965-й год станция "Сокол" была конечной, а серьёзная застройка этой местности пошла только после войны.

На приложенной карте вы можете увидеть маршрут от Театральной до Сокола. Красным цветом фона обозначен Кремль, жёлтым — Белый город (в рамках Бульварного кольца), голубым — Земляной город (в рамках Садового). Фиолетовый цвет — это внутренности Третьего кольца, то есть примерно город в течение 1805-1917 годов. Развилка, на которой заканчивается маршрут из синих точек — это м. Сокол, начало послевоенной застройки. А замкнутая автодорога а-ля "внешнее кольцо" — МКАД. То есть граница города до 1984-го года.