Джорджем Келли по кличке Автомат (они сидели за ограбление банков).

— Не могу я понять таких людей, как ты, Джо, — иронизировал Келли.

— Ты знакомишься с человеком, заводишь с ним дружбу, потом забираешь у него деньги. Но он знает тебя в лицо, и поэтому приведет полицию на порог твоего дома.

— Если бы ты понимал суть мошенничества, Джордж, то знал бы, что пострадавший никогда не пойдет в полицию. Потому что тогда ему придется признать, что он собирался заключить незаконную сделку, которая принесла бы ему деньги гораздо большие, чем могла бы дать сделка законная, — цедил с сигарой в зубах Уэйл.

— А теперь посмотри на себя. Ты врываешься в банк, вооруженный до зубов, палишь налево и направо, страдают ни в чем не повинные люди. Потом ты как сумасшедший удираешь от полиции, которая палит в тебя.

— В любом случае я не такой дурак, который ходит в обнимку со своими жертвами, — не сдавался Автомат.

— А позволь узнать, надолго ты прибыл в Leavenworth?

— На двадцать лет.

— А за что?

— За ограбление банка.

— А много ты взял в банке?

— Три тысячи долларов.

— Я получил шесть лет за четверть миллиона и выхожу досрочно за хорошее поведение. Кто же из нас дурак, Джордж?

мере испытала, что значит быть неродным ребенком. Родня отчима всегда относилась к ней, как незаконнорождённой. Впрочем, это слово не передает всего презрения, брезгливости, унижения, что пришлись на долю девочки. Есть такое старое слово: ублюдок. Вот оно гораздо лучше описывает отношение окружавших взрослых к маленькой девочке: она была ублюдком.

Когда девочке исполнилось пять лет, в ее обязанность вошло ходить в магазин за хлебом. Ей выдавали 10 рублей "старыми" деньгами для покупки четырех булок хлеба. Вы знаете, что такое сельский магазин в те годы? Одна продавщица торговала всем: кирзовыми сапогами и творогом, лопатами и хлебом, гвоздями и фуфайками. И однажды в магазине появилось чудо. Это была большая красивейшая кукла-школьница Таня. У маленькой девочки захватило дух. С тех пор она всякий раз, придя за хлебом, останавливалась у прилавка с куклой и, затаив дыхание, смотрела на это чудо. Однажды девочка дольше обычного засмотрелась на куклу. Продавщица заметила её и спросила: "Тебе чего, девочка? "И тогда маленькая девочка протянула продавщице зажатую в кулачке "десятку" и почти беззвучно прошептала: "Куклу". По дороге домой девочка несколько раз останавливалась, аккуратно устанавливала коробку на землю, открывала крышку и любовалась своим сокровищем. Мама девочки увидела её из окна и всё поняла. Она вышла из избы, без слов взяла куклу и унесла обратно в магазин. Вот так просто огромное светлое детское счастье в мгновение превратилось в маленькое черное горе, засевшее в сердце маленьким жгучим комочком на всю жизнь.

Жена рассказывала мне эту историю несколько раз. И всякий раз заканчивала её словами: "С тех пор никогда в жизни у меня больше не было куклы".

Я давно хотел исправить несправедливость, но поиск самой красивой куклы растянулся на много лет. Наконец, я нашел ее. Наишкодливейшая, но такая милая физиономия таращилась на меня безневинными глазками с экрана компьютера и, казалось, что она вот-вот скажет: "Это не я училке кнопку на стул подложила". Конечно, эта кукла совсем не похожа на ту куклу Таню из далекого детства, но ведь и мы с того времени несколько изменились. Я подарил жене куклу накануне нашего 40-летнего юбилея – рубиновой свадьбы. Она радовалась, как ребенок, и весь день не выпускала куклу из рук, как будто боялась, что этот сон пройдет, и у маленькой девочки кто-то опять заберет её куклу. Не бойся, родная, эта куколка останется с тобой навсегда.

без дураков, произведение Николая Олейникова "Таракан".

Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.

Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:

– Таракан сидит в стакане,

Ножку рыжую сосёт.

Он попался. Он в капкане.

И теперь он казни ждёт.

В "Театре" Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.

– Таракан к стеклу прижался

И глядит, едва дыша.

Он бы смерти не боялся,

Если б знал, что есть душа.

Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:

– Он печальными глазами

На диван бросает взгляд,

Где с ножами, топорами

Вивисекторы сидят.

Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на "вивисекторах" лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.

– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!

Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.

В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова "На смерть поэта", оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.

– Всё в прошедшем, – обречённо вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.

Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?

–Там, в щели большого шкапа,

Всеми кинутый, один,

Сын лепечет: "Папа, папа! "

Бедный сын!

Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.

Зал потрясённо молчал вместе со мной.

Но и это был ещё не конец.

– И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, – с мрачной ненавистью сказала я. – Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.

Кто-то из слабых духом детей зарыдал.

– Ты, подлец, носящий брюки! – выкрикнула я в лицо чьему-то папе. – Знай, что мертвый таракан – это мученик науки! А не просто таракан.

Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.

– Сторож грубою рукою

Из окна его швырнёт.

И во двор вниз головою

Наш голубчик упадёт.

Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.

– На затоптанной дорожке, – скорбно сказала я, – возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.

Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:

– Его косточки сухие

Будет дождик поливать,

Его глазки голубые

Будет курица клевать.

Тишина. Кто-то всхлипнул – возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.

На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.

– Почему? – гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже "Майн Кампф", хуже бы не стало. – Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?

– Потому что "Жука-антисемита" в одно лицо декламировать неудобно, – с искренним сожалением сказал дедушка

своей машине.

Приехав на место, компания из 5+1 (Сережа) упились в смерть. Искупались и вырубились. Ночью проснулся Серёжа, в затуманенном алкоголем мозгу мелькнула мысль "Ленка там одна, надо проверить, а не с любовником ли? "Не найдя ключи и шмотки в темноте, Сережа отправился домой в трусах и пешком. К утру 20 км были позади, и Сережа явился домой (микрорайон стоит на самой окраине города ). Ленка открыла дверь и пошла спать дальше. Мучаясь с похмелья, Сережа оделся и пошел выпить пива и купить сигарет

Тем временем проснулись рыбаки. Сережи среди них не было. Была машина, одежда, обувь. А Сережи не было. Последнее, что все помнили, было купание. "Утонул" — решили друзья и стали искать тело Сережи. 2х отправили сообщить страшную весть родной жене Леночке. Когда черные вестники прибыли на место, Леночка уже встала и собиралась в магазин. Зайдя в квартиру, Саша не стал ходить вокруг да около, а прямо сказал Леночке, что Сережа трагически погиб. Леночко, видевшая любимого 2 часа назад, решила, что он попал под машину только что, и упала в обморок. "Чего стоишь, бегом за Скорой ", — заорал Саша Юре и потащил Леночку на диван (Скорая помощь — в этом же доме на первом этаже, легче добежать, чем звонить). Юра побежал по лестнице, так как лифт был занят Это ехал домой Сережа

Тем временем, Саша дотащил Леночку до дивана, решил сделать ей искусственное дыхание ( ну, что-то же надо делать), разорвал на ней блузку и приступил, как умел.

Тем временем, Сережа, хорошо опохмелившийся, защел в квартиру

Скорая пригодилась всем. Больше Сережу на рыбалку мы не берем

— несколько самолетов кружат, кто повыше, кто пониже. Ждут улучшения погоды. А нам ждать нечего. У нас один вариант — садиться. И если повезет, то лучше всего на аэродром.

Ну, как садились рассказывать не буду (зачем я тут буду раскрывать секреты мастерства? Ха-ха.)

Сели. Как сели — сам не понимаю. Заливало так, что после посадки рулить не смогли, — ни черта не видно. Тропический ливень — это вам не трали-вали, как справедливо заметила заслуженная Верка Украины Андрей Михайлович Данилко. Но сели.

И тут слышу в эфире какой-то борт диспетчера вызывает:

— Разрешите заход, уточните условия посадки.

Диспетчер в ответ сообщает, что на аэродроме гроза, видимость даже не нулевая, а с отрицательными значениями, ветер, болтанка и прочие прелести.

— О"кей, — отвечает самолет.

— Разрешите заход.

А надо сказать, что у них диспетчера не как у нас, они не запрещают посадку. Все на усмотрение экипажа. Но тут диспетчер уточнил:

— Вы уверены, что хотите зайти в таких условиях?

— Но ведь только что кто-то сел!

Секундная тишина. Видимо диспетчер подыскивал нужные слова, чтобы убедить экипаж в ошибочности принятого решения. Нашел и выдал в эфир самый убедительный аргумент:

— It was Russian.

Решили мы сегодня вечерком отметить сдачу очередного экзамена, и по этому поводу купили два литра натурального сока, два батона и три стаканчика. Сели в одной из недавно построенных, беседке. Разлили по стаканам, сидим, наслаждаемся. Я раздаю батон и шутливо так говорю: "Вот представьте, щас менты подойдут, и давай выпытывать что мы пьём". Посмеялись, пьём. И тут я замечаю, что к нам и вправду идут два милиционера, и идут так не спеша, предвкушая, наверное, расправу над нами. Но я, как и остальные двое моих друзей, совершенно игнорируя их приближение, раздаю ломти батона. Вот, наконец, они подходят (я в тот момент даже пожалел, что не включил диктофон, а лучше — камеру) и глаза одного из них немного увеличиваются. И один из них (М) начинает разговор.

М — что, сок пьём?

Мы — да.

М — ваши документики.

Мы, протягивая зачётки — вот, пожалуйста.

М — где живёте?

Мы — рядом, в этом доме.

По ходу разговора другой заглянул в наш пакет, и глаза его действительно начинают всё больше увеличиваться, и это видно даже в полумраке. Ничего не найдя, он начинает заглядывать под стол и смотрит даже в соседнюю урну. Потом многозначительно смотрит на другого, ожидая от него хоть какого-то объяснения того, что здесь происходит.

М — что, экзамены отмечаете?

Мы — да, вот сдали.

М — ну, до свиданья.

И начинают так же медленно удаляться. Мы сидим и, как только они начинают уходить за поворот, просто падаем. Мне даже их жалко стало. Но, как оказалось, это был не конец.

Мы, допив сок, отправились в магазин за шоколадкой (я любитель этого яства). Купив оную, мы выходим из магазина и начинаем её есть потихоньку. И что бы вы думали — нам навстречу — опять те же самые два мента. Тут они то ли нас не узнали, то ли решили, что мы всё таки выпили, подходят снова к нам.

Их ГЛАЗА надо было видеть!!! Таких жутко испуганных и удивлённых ментов я не видел в жизни! Они очень долго стояли и смотрели то на нас, то на шоколадку, то — друг на дружку. На их лице значилось одно — НАРОД ПЕРЕСТАЛ ПИТЬ! КАК ДАЛЬШЕ ЖИТЬ ТО?!

И, отходя, один из произносит: "Ну его нафиг, Санёк, этот район. Если мне начнут попадаться девочки в бантиках вместо наркоманов по вечерам, я сам сопьюсь". Нужно ли рассказывать, как крутило нас. Мы даже подумывали а не встретить ли их ещё разок с чупа-чупсами и в галстуках.