Лазаревское встретило нас не пальмами, как хотелось бы, а ведром с белилами.

Нас, конечно, не предупреждали. Мы-то думали: стройотряд — это про песни у костра, красные майки с эмблемой и немного романтики под звездопад.

А оказалось — Дом пионеров. Шпаклёвка. И бригада маляров с голосами, как вахтёрши из филармонии.

Мы, филологини, были тут скорее случайно. Нам вообще-то полагались музеи и бумажные архивы. Но кто-то в деканате решил, что « народ ближе познать» — это тоже полезно для гуманитарного развития.

Мы покорно собрали чемоданчики с кремами, французскими духами и несколькими томами Гессе. В общем, приехали.

Первый день.

Жара. Тени почти нет. Мы сидим на скамейке, как персонажи Чехова, только вместо вишнёвого сада — облезлая детская горка.

Заходит женщина.

Из тех, что носят халаты не потому, что им жарко, а потому что так принято на работе. Она — из местных. Щёки пунцовые, руки с узорами побелки.

— Ты, — говорит она и тычет в меня, — пойдёшь со мной. Кисточку возьми.

Кисточка плавает в ведре с белилами. Вязкая жидкость, цвета разбавленного молока.

Я смотрю на неё, потом на свою руку. Ногти только вчера привела в порядок.

Аккуратно, двумя пальцами — средним и большим — за самый кончик, как дохлую мышь, вытаскиваю кисточку. И, видно, делаю при этом какое-то выразительное лицо.

Женщина на меня смотрит. Потом, медленно, с нарочитым спокойствием, произносит фразу, которая войдёт в летопись отряда:

— Ты чего сморщилась? За х[рен], небось, двумя руками хватаешься, да ещё и причмокиваешь.

Мир замер.

Я тоже.

Вокруг — напряжённая тишина. Тонкая, как натянутая струна у виолончели.

И в эту тишину — взрыв. Смех. Пацаны умирают. Один сползает под скамейку, другой кашляет от переизбытка кислорода. Даже наша староста Ирина, которая всегда цитирует Аристотеля, не выдерживает.

А я?

Я выпрямляюсь, улыбаюсь и — не знаю почему — говорю:

— Я предпочитаю изысканные формулировки.

И иду за ней, с этой кисточкой, как в старом фильме, где героиня несёт знамя сквозь строй саркастических одногруппников.

Позже, конечно, мы ещё много смеялись. И даже подружились с той самой женщиной.

А кисточка?

Я её потом засушила и привезла домой. Поставила в банку рядом с ручками.

Как памятник. Стройотряду. И моему взрослению.

Америка, начало 90-х. Пригласили меня на лекцию в какой-то колледж в Нью-Джерси. Почитать рассказы, поговорить со студентами.

Прихожу, сажусь на сцене за столик... мама дорогая! В зале темно. Но не только потому, что свет приглушили, а потому, что 100 процентов студентов — чернокожие. Это специальный колледж для черных. Человек двести,

В очень далеком 1986 году мы ездили в экспедицию. Работы были связаны с разливом рек. Базировались в с. Енотаевка. Приехали мы туда во второй половине мая.

Село — глухомань глухоманью, особенно для москвичей.

А в конце мая у меня день рождения. Родители желали поздравить дитя с днем рождения. Они знали только название населенного пункта.

Кафе. За соседним столиком весёлая студенческая компания восторженно обсуждает недавнюю ветеринарную практику. Один из парней:

— Как же классно было! Я, пока работал с коровами, даже говядину не ел!

— Врёшь! — сразу с двух сторон мгновенно раздаётся в ответ.

— Ну-у... Не доедал точно!

И Ленин такой молодой, он скачет верхом впереди

Дело было в нашей студенческой юности, в одной конно-спортивной школе. Как-то раз после тренировки мы с приятелями выпили. Потом бесцельно слонялись по конюшне. Заглянули в одну из комнат – а там стоит посерёдке нечто непонятное, большое, куском ткани укрытое. Приподняли покрывало – смотрим, ух