как же так, раз в жизни встретил трехглазого человека, тем более, любимого дедушку — и на тебе... Выбили глаз, не дали полюбоваться на эдакое чудо природы. Щупал дедову яму на лбу и ненавидел немцев. Дед весело смеялся.

Когда я чуть подрос, и история с третьим глазом отошла в сторону, дед мне кое-что рассказал о взаправдашней войне:

".. Первый день на фронте.

Нам всем выдали новые шинели. При довоенной бедности, это было как соболья шуба, невероятное богатство.

Все, нарядные и довольные обновками, шли в камышах по щиколотку в воде.

Вдруг где-то сквозь заросли, затрещал немецкий пулемет.

Командир закричал: "Ложись! " и плюхнулся в черную жижу. Но из семидесяти бойцов, только пятеро последовали его примеру. Остальные не могли себе представить, как такую ценнейшую вещь, как НОВУЮ ШИНЕЛЬ, можно вот так запросто погрузить в вонючую болотную жижу.

Они продолжали стоять, нагнувшись почти до земли, прикрыв лицо руками.

Их убили всех. В первый же день их войны... "

Хвастаться нехорошо, ну и хрен с ним, а я похвастаю: мой дедушка Петр Гаврилович Андронов, всю войну провоевал в разведке боем. Кто знает, тот оценит. Кто не в курсе, поясню: 30 вооруженных до зубов разведчиков получают задание, переходят линию фронта. Выходят в тылу на укрепленный немецкий объект, забрасывают его гранатами, берут контуженного языка, если есть, отрезают 100 метров телефонного шнура, чтоб сразу нельзя было исправить, и дай Бог ноги, отстреливаясь, бегут назад к линии фронта.

Вроде ничего такого, будто игра "Зарница", только одна малость все портит — статистика. Не было случая, чтоб из 30-ти разведчиков, вернулись больше четверых. Обычно — один или двое.

И, как правило, подстреленные. Мой дедушка умудрялся возвращаться. МНОГО РАЗ! Вы только вдумайтесь в теорию вероятности. Вернулись они вдвоем, ордена на грудь, подлечились, получили недостающих двадцать восемь человек и вперед...

Хотя если честно, то это не столько дедушкина заслуга, сколько бабушкина. Она у меня... Колдунья — плохое слово, короче, она заранее знала, что муж ее с войны вернется весь израненный, но живой. Но это уже другая история. О бабушке Поле как-нибудь в следующий раз.

".. Главная трудность — перейти линию фронта. Обычно на это уходили у нас целые сутки. Перед переходом мы расходились вдоль фронта на несколько километров, чтоб каждый был один, ведь если у одного нервы не выдержат, и он шумнет или побежит, то минометным огнем накроют всех, кто рядом.

Накроют сто из ста. Дружно с обеих сторон, в этом у нас с немцами было единодушие. Ползти можно только ночью, и то медленно и аккуратненько.

Если за ночь не успел, то днем отлеживаешься, изображаешь кочку или убитого. Самое большое, что мне удавалось сделать за целый день- это развязать мешок, вытащить сухарик и завязать мешок. Все. Двигаться можно только со скоростью часовой стрелки, иначе снайпер наш или немецкий, обратит внимание на беспокойный холмик и успокоит.

Однажды перешел линию фронта, идти не могу, нога перебита. Ползу живой и довольный по лесу, уже на нашей стороне. За мной тянется дорожка запачканной кровью травы. Рана навылет, несерьезная, но кровь теряю, всего бросает в дрожь, скорей бы доползти, не потерять сознание.

Вдруг сзади:

"Стой, кто идет! "

Разведчик, говорю, из такого-то батальона. Часовой убрал от моей головы винтовку со штыком и заговорил:

"А, разведчик, ну так ваши еще вчера переехали он туда, версты две отсель. А тут теперича мы, артиллерия. Ты это, полз бы к своим, а то у нас и самим жрать неча, а тут еще тебя, бугая, кормить. У вас разведчиков, небось, пайки с сухофруктами и шоколадом. Ну так вот, шуруй туда, там тебя пусть ваши бинтуют и откармливают…"

Я понял, что если начну с ним спорить, то только драгоценную кровь потеряю, а эта падаль может и штыком проткнуть.

Как дополз — не знаю. Очнулся за тысячу километров в госпитале. После — обратно в родную часть и опять из нас собрали 30 человек... "

Больше всего мне запомнилась одна дедушкина история про переход через линию фронта:

"Случилось это под конец войны. В ту ночь все шло наперекосяк. Одно хорошо, что сам не ранен. Я возвращался с задания уже два дня. Все это время не спал, потому что на мне был "язык". А кто спит с "языком", тот сам просыпается "языком".

Как назло, мой "язык" подох от ран.

Голодный, как собака, пить хочу, умираю, в автомате — два патрона. Ползу.

Только начал, а еще метров 500. Слышу, а потом уже и вижу, прямо на меня из темноты, от наших ползет огромный немец. Морду опустил в землю, ничего не видит.

Направляю автомат ему в каску, затаился, жду. Ну, думаю вот, и помирать время пришло. Мой выстрел немецкие наблюдатели услышат, и вместе с нашими, целый гектар земли тут вспашут. Вот если ножом… Нет, не успею подобраться, заметит, стрельнет. Приготовился. Немец медленно поднял голову, он был в двух метрах от меня. Мы долго смотрели в глаза друг другу. Видимо он тоже понимал, что любой щелк — это конец.

Я почувствовал, что от него пахло гангреной и смертью. Нехорошо пахло, когда раны так пахнут, плохо дело. Дня два, наверное, с раной ползает.

Немец плавно полез в карман, я думаю: ну и подыхай. Только собрался стрелять, смотрю — он медленно протягивает мне свой нож рукояткой вперед:

— "Нихт шисен" Я беру его. Немец показывает себе на загривок и все шепотом бормочет: "Хильфе, хильфе, битте... "

Тут я понял. Залез к нему на спину, разрезал кусок куртки и добрался до раны между лопатками. Рана гноилась. Дал немцу в зубы рукавицу, чтоб не орал, а сам выковырял из него кусок железки. Достал из немецкого мешка флягу со спиртом и залил рану. Снял его брючный ремень и затянул потуже на спине.

Он поблагодарил, протянул мне полплитки шоколада и флягу с водой (все, что было в мешке) Говорит, "данке" мол, недалеко уже, а там мне помогут.

Да говорю, там твоих помощников дохрена, еле ноги унес. Весь лес в помощниках…

Если бы сразу на него со спины напасть, заколол бы, как свинью, а так… ну, не мог.

Мы молча расползлись каждый к себе, только мне нужно еще ползти часа три, а ему, даже раненому, не больше четверти часа. Но все время, пока я полз и ел шоколадку, даже не думал, что он, добравшись к своим, поднимет тревогу, осветится небо и меня закопают минометы.

Даже не думал.

Наоборот, я желал этой сволочи, чтоб он успел до своих добраться прежде, чем подохнет. По себе знал, как ему, гаду, сейчас хреново...

Сразу после войны, дедушка с семьей внезапно покинул свой родной Оренбург и уехал в "тьму-таракань" – в Киргизию, где и остался жить среди ссыльных, но свободным человеком. Ему по цепочке передали разведчики, что наших берут по всей стране. Нужно потеряться. Благо, страна у нас большая и красивая. Так товарищ Сталин, как мог, отблагодарил героев войны…

Однажды в День Победы, я был тогда еще совсем маленьким, увидел, как мой дедушка Петя сидел в сумерках у радиоприемника, слушал метроном минуты молчания и плакал.

Мне было так удивительно, что дед может плакать — это все равно, что я бы увидел его с накрашенными губами...

— Дедушка, что случилось? Почему ты плачешь?

Он повернул на меня свое заплаканное лицо и, чтобы меня не пугать, заулыбался.

Таким я его и запомнил.

В комнату вошла бабушка Поля, потащила меня за руку и сказала:

— Пойдем, пойдем, не будем мешать дедушке. Он не плачет. Мужчины же не плачут.

Это дедушкиными глазами плачут все его убитые друзья...