В один из кабинетов, для разбирательства привели двенадцатилетнюю девочку. Ее поймали на улице, есть подозрение, что еврейка.

На свою беду, она и вправду была еврейкой. Родители уже месяц, как поджидали свою доченьку на небе, и вот пришла пора Адочки. Месяц она бродила по городу, жила, где придется. Приютить опасную девочку никто не решился.

В комнате работали два офицера за двумя письменными столами. Один оторвался от бумаг, перекинулся парой слов с конвоиром, глянув на Аду, сказал:

— "Я! Дас юдише швайн! " и опять углубился в бумаги. Советская пионерка, хоть и не понимала по-немецки, но что такое "юдиш" и что ее ждет, знала.

Она вдруг в отчаянии бросилась к дверям и опрометью выскочила в коридор.

Присутствующие не кинулись догонять беглянку, а дружно заржали, ведь в здании не было ни одного окна без решетки, а внизу на выходе — круглосуточная охрана, и только немецкая. Бежать-то некуда, разве что заскочить в другой кабинет... А толку? Но страх смерти не имеет логики.

Ада из коридора кинулась на второй этаж и забежала в первую попавшуюся открытую дверь.

Немцы обрадовались новому развлечению и, не спеша, планомерно, как инопланетяне в поисках человека, обходили комнату за комнатой:

— "Тефощка. Ау! "

"Кте ты ест? "

"Ком, дас кляйн юдише швайн... "

"Ау! Ми тепя искать! "

Инопланетяне обошли все помещения на обоих этажах, потом еще раз, еще...

Им уже было не смешно. Еврейки нигде не было. Через пару часов поиска они поняли, что девчонке удалось просунуть голову между прутьями в туалете, и она сбежала. И какие же маленькие головы бывают у этих подлых еврейских детей...

Тут же вызвали "майстра" из местных, и он присобачил дополнительную перемычку к туалетной решетке.

В комендатуре наступила ночь. Офицеры разошлись по домам, темный особняк опустел, только охрана у входа еле слышно переговаривалась.

С самого утра Ада лежала внутри старинного камина, но до сих пор боялась дышать. Камин зиял чернотой в самой большой комнате купеческого дома.

При советской власти барство было не в почете, экономили дрова, топили буржуйками, и каминную трубу заложили кирпичом, но так удачно, что внутри на высоте полутора метров получилась кирпичная полка. Сантиметров сорок в ширину, тут пока можно было переждать. Пока...

В эту ночь девочка так и не покинула своего убежища.

Наступило утро, в комендатуре затрещала работа, и о вчерашней сбежавшей еврейской девочке все, конечно, забыли.

Только во вторую ночь Ада решилась покинуть свою норку. Она неслышно, как привидение, пробралась в туалет, без которого уже почти падала в обморок.

Жадно напилась воды и вернулась в "свою" комнату, По запаху нашла в чьем-то столе спрятанное печенье и залегла до следующей ночи.

Так, из ночи в ночь, Ада все расширяла свой жизненный круг. Доходила даже до первого этажа, влезала в буфет, а там всегда можно было поживиться кусочком хлебушка, не обделяя господ офицеров. Она понимала, что если пропадет хоть кусочек сала, то будут подозрения, и могут здание обыскать с собакой. А это — смерть. Но пока сама Ада превращалась в дикую собачку, или, скорее, в затравленного мышонка с огромным не мышиным телом, которое нужно кормить. Все чувства ее обострились. Девочка слышала даже, сколько существ находится на втором этаже и сколько — на первом. Лежа в камине, она чувствовала вибрацию стен от входящих в здание инопланетян. Днем не спала, боялась, что во сне пошевелится. Девчонка знала всех солдат и офицеров комендатуры, хоть никогда их и не видела. Различала по голосам, походке и запаху. Вскоре приноровилась мыться и стирать белье в туалете.

Самым страшным еженочным испытанием был слив воды унитазного бачка. Со временем Аду уже невозможно было застать врасплох. Она по своим внутренним часам знала, когда под утро придут истопники, работники кухни, а уж охранники, по ночам обходящие этажи, для нее казались просто махорочными топающими слонами.

Человек ко всему привыкает.

Ада стала привидением, о котором даже не ходило слухов...

Девочка сначала интуитивно, а потом — и по словам, начала понимать немецкую речь.

Жизнь шла. Ведь, несмотря на ежесекундный смертельный риск быть обнаруженной, это была все же жизнь. Чтоб не сойти с ума, она мысленно разговаривала с родителями и со "знакомыми" немецкими офицерами.

Однажды ночью, когда девчушка привычно прокралась в туалет, ее, как громом поразило. На умывальнике лежали: ломтик хлеба и малюсенький кусочек мыла. Это был не офицерский туалет, и мыло каждый приносил свое, могли, конечно, забыть, но хлеб откуда!!?

О НЕЙ КТО-ТО ЗНАЛ!

Ада не притронулась к этому богатству. Вдруг — западня... На следующую ночь все повторилось. Эх, будь что будет, взяла. В конце концов, немцы — люди педантичные. Если б что и заподозрили, то не мыльцем бы выманивали, а овчарками.

Через неделю девочка поняла, что доброй феей была уборщица тетя Зина.

То ли по маленьким мокрым следам, то ли еще как, но тетя Зина догадалась о "привидении". Жизнь у Ады началась царская: целый кусочек хлеба в день, иногда — даже с кубиком сахара.

В одно прекрасное утро в комендатуре перестала звучать немецкая речь.

Все шло совсем непривычно. Дом наполнился новыми запахами и звуками.

Незнакомые люди говорили только по-русски. Ада целых три дня еще сидела в камине, прислушиваясь, пока не решилась выйти к нашим.

Был 1943 год...

Четырнадцатилетнюю еврейскую девочку Аду вначале отправили в полтавский детский дом, а в 44-ом — во Львовский интернат. В этом городе она и прожила всю свою жизнь.

Детей у Ады не было — расплата за подорванное в камине женское здоровье.

Я знаю тетю Аду, сколько себя помню. Мы жили дверь в дверь. Меня часто с ней оставляли родители, когда шли в кино. От нее я и услышал всю эту жуть.

Году в семидесятом, тетя Ада съездила на Полтавщину, где и разыскала уборщицу тетю Зину, которая к тому времени уже давно отмотала свою "десятку".

Узнала по голосу...

в глухой угол соседней Новосибирской области и сдать в аренду жителям одного сельца расположенное рядом с этим селом степное озеро, кишащее карасями. Как выкрутился Медяков из этой вскоре получившей огласку истории, известно только ему самому. Но однажды из-за любви к халяве он таки по-крупному вляпался в дерьмо. Рассказываю.

В те годы в хлебоуборочную пору все ответственные работники организаций и предприятий нашего райцентра несли нагрузку как общественные инспекторы ГАИ и дежурили на трассе Павлодар-Омск. Пост этот был обыкновенным павильоном на манер автобусной остановки. Ни телефона, ни света там не было. Заступавшему на дежурство давали нарукавную повязку и полосатый жезл. Этой атрибутики было достаточно, чтобы тормознуть любую машину, проверить у водителя документы, груз.

Вот так в один из сентябрьских дней на пост по графику заступил и наш герой.

Было солнечно и тепло. Медяков сидел на лавочке около будки и лениво курил, провожая взглядом проносившиеся мимо машины. Но вот к посту стал приближаться молоковоз. "Не мешало бы молочка попить после вчерашнего" — подумал Медяков и, привстав с лавки, сделал отмашку жезлом, приказывая водителю остановиться. Молоковоз плавно притормозил, в желтой цистерне гулко заплескалось содержимое.

— Что везешь? – для проформы спросил Медяков у водителя.

— Сливки, — охотно ответил шофер. Он не врал – труженики МТФ обычно сепарировали молоко, обрат оставляли для выпойки телятам, а сливки сдавали на местный маслозавод.

— Это хорошо, — обрадовался Медяков. – Постой-ка.

Он сходил в будку и вернулся со стеклянной литровой банкой.

— А ну, зачерпни! – приказал Медяков водителю. А тому что, жалко? Лишь бы гаишник не "прикапывался". Он залез на цистерну, открыл люк и, зачерпнув банкой, протянул ее общественному гаишнику. Медяков пригубил. Сливки были холодными и невероятно вкусными. Общественник крякнул и на одном дыхании выпил всю банку. По его болевшим от вчерашнего внутренностям как будто боженька босиком прошелся.

— Ух, как хорошо! – крякнул Медяков. Да, забыл сказать, что в нем весу было центнера полтора. Так что эта баночка для него была как наперсток.

— Набери-ка еще, — велел он водителю. Вторую банку Медяков пил уже обстоятельно.

— Ну, я поехал? – нетерпеливо спросил водитель.

Медяков вытер губы и протянул банку водителю в третий раз:

— На, грёбани еще раз. Это я с собой возьму. И поезжай.

Приняв полную банку, Медяков сделал шаг, другой к будке. И тут в его чреве что-то заурчало, забормотало. Медяков остановился, сдерживая невыносимую потребность испортить воздух. Но не сдержался и пернул…

Это Медяков так поначалу подумал, что просто пукнул. А на самом деле только что выпитые им два литра свежих сливок одномоментно выплеснулись ему в штаны, прихватив с собой и все съеденное и выпитое накануне. Вот так и стоял наш герой, с выпученными от ужаса и отвращения глазами, с банкой сливок в одной руке, полосатым жезлом в другой, и широко расставленными ногами. Водители проезжающих машин, видя застывшего в столбняке хоть и общественного, но все же инспектора ГАИ, притормаживали и спрашивали, не нужна ли помощь. Но в ответ лишь слышали матернейшие пожелания следовать как можно скорее дальше.

Наконец, тихо-тихо переставляя ноги, Медяков таки добрался до будки, затем спустился в кювет. Там была приличная лужа, в которой Медяков и совершил необходимые водные процедуры, а также постирался. И еще несколько часов ждал, пока все его пострадавшее белье, подвешенное к кровле будки с тыльной стороны, не просохнет

Вы думаете, у Медякова с той поры пропала всякая охота к халяве? Как бы не так. Но вот сливок он больше не пил. Совсем.