Как девочка тюрьму в собор перестроила

Попросил меня как-то один хороший человек, дядя Миша, поговорить с его племянницей. Семья у них — крепко верующая, хоть в календарь святых помещай. Формулировка была дивная: "Поговори с Лизкой по душам, а то мы, видимо, всё по почкам да по печени. В церковь ходит, молится, а в глазах — будто не с Господом беседует, а с прокурором спор ведёт".

Лизке четырнадцать. Взгляд — как у кошки, которую загнали на дерево: спрыгнуть страшно, а сидеть — унизительно. Злости в ней было — на небольшой металлургический завод. Но злость честная, без гнильцы. Просто девать её было некуда. Семья, школа, деревня — всё в трёх шагах. Куда ни плюнь — попадёшь в родственника. Бежать было буквально некуда, так что если уж рвать когти, то только внутрь — к тем местам, за которые они цеплялись. Вот и кипела эта ярость в ней, как суп в слишком маленькой кастрюльке.

Я нашёл её у реки. Она швыряла камни в воду с таким остервенением, будто каждый камень лично ей задолжал.

— Слышала, вы с дядей моё "мировоззрение" обсуждали, — буркнула она, не глядя.

— Неправильное, да?

— Да нет, — говорю.

— Просто невыгодное. Ты злишься, и по делу. Но злишься вхолостую. Энергия уходит, а результат — ноль. Они тебя дёргают, ты бесишься, им от этого ни холодно, ни жарко. Тебя же саму этот гнев изнутри жрёт. Нерационально.

Она замерла. Слово "нерационально" на подростков иногда действует как заклинание.

— И что делать?

— Мстить, — говорю.

— Только с умом. Не им в рожу, а им же — но через тебя. Самая крутая месть — вычистить в себе их пятую колонну: сделать так, чтобы их стрелы в тебе не застревали. Не броню наращивать, нет. А вычистить из себя всё то, за что они цепляются. Не латать дыры, а убрать саму поверхность, за которую можно ухватиться.

Она прищурилась.

— То есть… меня обидели, а я должна внутри себя ковыряться?

— Именно. Но не с покаянием, а с интересом инженера. "Ага, вот тут у меня слабое место. Болит. Значит, надо не замазывать, а выжигать". Ты злишься не ради справедливости — ты злишься ради того, чтобы эту справедливость им же и предъявить, когда зацепиться уже будет не за что. Твоя злость — это не грех, это индикаторная лампочка. Загорелась — значит, нашли уязвимость. Пора за работу. Они тебе, по сути, бесплатно делают диагностику.

Я видел, как у неё в голове что-то щёлкнуло. Я-то думал, что даю ей отмычку, чтобы она могла ночами сбегать из своей тюрьмы подышать. А она, как оказалось, восприняла это как схему перепланировки.

— Каждый раз, как зацепили, — продолжал я, — неси это не в слёзы, а в "мастерскую". Можешь в молитву, если тебе так проще. Но не с воплем "Господи, я плохая! ", а с деловым: "Так, Господи, вот тут у меня слабина, которая мешает по-настоящему. Помоги мне её увидеть и расчистить это место — чтобы было куда Любви войти".

Честно говоря, часть про молитву была с моей стороны циничным манёвром. Упаковать психологическую технику в религиозную обёртку, чтобы и девочке дать рабочий инструмент, и семье — иллюзию контроля. Идеальная сделка, как мне казалось. Я доложу дяде Мише, что научил её молиться "правильно", они будут довольны, а она получит алиби. Все друг друга как бы обхитрили.

Она усмехнулась. Криво, но уже по-другому.

— Культурная месть, значит. Ладно. Попробую.

Поначалу прорывало постоянно. С мелкими уколами она справлялась, но стоило копнуть глубже — и её захлёстывало. Срывалась, кричала, плакала. А потом, утирая слёзы, собирала разбитое и тащила в свою "мастерскую" — разбирать на части и переплавлять.

Как-то раз мать попросила её на кухне помочь. Лиза, уставшая, злая, взорвалась:

— Да что я вам, прислуга?!

И на этой фразе её просто прорвало: ещё кипя, она развернулась, подошла к стене и вслепую, со всего маху, врезала кулаком — резко, зло, так, что на костяшках сразу выступила кровь. Только когда по руке прострелило болью и злость чуть осела, она словно пришла в себя. Повернулась к матери:

— Прости, мам. Это не на тебя. Это мой крючок. Пойду вытаскивать.

Голос у неё дрогнул, и мать пару секунд просто молча смотрела на неё, не понимая, то ли это снова скандал, то ли она правда ушла работать.

И ушла. И в этот момент я понял: она не просто терпит. Она работает. Она превратила свою камеру-одиночку в место, где идёт непрерывная работа — не по латанию дыр, а по переплавке всего хлама в нечто новое.

Шли годы. Лиза не стала ни мягче, ни тише. Она стала… плотнее. Как будто из неё вымели весь внутренний сор, и теперь там было чисто, просторно и нечему было гореть. Рядом с ней люди сами собой переставали суетиться. И отчётливо чувствовалось, как исчезло то давление, которое когда-то её придавливало, — словно испарилось, став ненужным. Не потому что мир исправился, а потому что мстить старым способом стало просто скучно: крючков внутри не осталось, зацепить было нечего.

А потом случился тот самый день. Её свадьба. Толпа народу, гвалт, суета. И вот идёт она через двор, а за ней — непроизвольная волна тишины. Не мёртвой, а здоровой. Успокаивающей. Словно рядом с идеально настроенным инструментом все остальные тоже начинают звучать чище.

Вечером она подошла ко мне. Взяла за руку.

— Спасибо, — говорит.

— Ты мне тогда дал схему. Она сработала. Даже слишком хорошо.

И вот тут до меня дошло.

Я-то ей дал чертёж, как в тюремной стене проковырять дырку, чтобы дышать. А она по этому чертежу не дырку проковыряла. Ей ведь бежать было некуда — кругом свои, те же лица, те же стены. Вот она и пошла до конца: не только подкоп сделала, а всю клетку зубами прогрызла, разобрала на кирпичи и из них же построила собор. Сияющий. В котором нет ни одной двери на запоре, потому что незачем. В который теперь другие приходят, чтобы погреться.

Я дал ей рабочий механизм. Простую схему: "гнев - самоанализ - очищение". Но я сам пользовался ей как подорожником — быстро, по-деловому, лишь бы не мешало жить. Не шёл так далеко. А она увидела глубину, которую я сам прохлопал.

Я сам этой схемой пользовался, но для меня это всегда было… как занозу вытащить. Быстро залатать дыру в броне, чтобы дальше идти в бой. А она… она увидела в этих же чертежах не сарай, а собор. Схема одна. Путь формально открыт для всех, но он отменяет саму идею "препятствия". Любая проблема, любая обида — это просто сырьё. Топливо. Вопрос только в том, на что ты готов её потратить. На ремонт своей тюремной камеры или на то, чтобы разобрать её на кирпичи и посмотреть, что там, снаружи.

Я дал ей рецепт, как перестать быть жертвой. А она открыла способ, как вообще отменить понятие "обидчик-жертва". Ведь если в сердце, где теперь живёт свет, обиде просто негде поместиться, то и палача для тебя не существует.

Сижу я теперь, пью свой чай и думаю. Мы ведь, кажется, наткнулись на то, что может стать началом тихого апокалипсиса для всей мировой скорби. На универсальный растворитель вины, боли и обид. И самое жуткое и одновременно восхитительное — это то, что он работает.

И знаешь, что меня в итоге пробрало? Ключ этот, оказывается, всегда в самом видном месте валялся. Обычный, железный, даже не блестит — таким я раньше только почтовый ящик ковырял, когда счёт за свет застревал. А теперь смотрю на него и понимаю: да он вообще для всех лежит. Не спрятан, не запрятан, просто ждал, пока кто-нибудь сообразит, что им можно открывать не только ящики. Никакой святости, никаких подвигов — взял и чуть повернул. Он дверь любую отпирает, а уж идти за ней или нет, это другое кино. И вот что, по-честному, пробирает: всё просто, как веник в углу, а когда понимаешь, что можно было так всю дорогу… становится тихо и чуть жутковато.

Эту историю рассказала одна администратор сауны.

Не секрет, что сауна — это баня такая, финская. Кроме того, сауна — это все, и еще кое-что. В общем, в сауну ходят не только для того, чтобы помыться, но и для того, чтобы снять проституток. У ряда саун есть свои, "прикормленные" проститутские конторы, с которыми они

Невероятная история употребления алкоголя в космосе, рассказанная космонавтом Гречко

Оказывается, алкоголь попадал на космическую станцию регулярно. Однако, для того, чтобы его выпить, приходилось применять недюжинную смекалку!

В советские времена космос – это не только серьёзно и дорого, но и бесшабашно,

Откуда есть пошли британские учёные.

Средние века были опасным временем для студентов Оксфордского университета: среди них было примерно в три раза больше шансов совершить убийство или быть зверски убитыми, чем среди других жителей средневекового английского города.

По словам исследователей, эта поразительная статистика, основанная на юридических записях того периода, вероятно, была обусловлена большим количеством молодых, одиноких студентов мужского пола, а также повсеместной распространенностью смертоносного оружия, алкоголя и работников ceкс-индустрии.

По словам криминолога Мануэля Эйснера, эта проблема существовала не только в Оксфорде.

"Жалобы на студенческое насилие были обычным явлением по всей Европе, например, в Париже и Болонье, — говорит он.

— Студенты повсюду считались особой проблемой".

Согласно реестрам коронеров, 75 процентов убийц и 72 процента жертв убийств в Оксфорде были "клириками" (термин, обозначающий студентов и преподавателей университета).

Недавно одна моя знакомая тётка 41 года от роду, спёрла из магазина платье. Мы в шоке говорим ей, типа как ты это сделала? Там ведь видеокамеры. Она дала ответ: "Подхожу к продавцам и говорю, я кошелек потеряла, дайте с камер наблюдения посмотрю". Ей отвечают, что в магазине нет работающих камер, это муляжи. После этого она спокойно спёрла платье и ушла.