в воду". Лично я против таких игрищ. Случилось что — поделись с самым близким в жизни собеседником, посоветуйся, может что сообща и надумаете. Не надумаете, так хоть жена нежно погладит тебя по огорченному загривку и скажет:

— Не переживай, прорвемся (это, кстати, не хуже даже самого мудрого совета)

А иначе, зачем вообще жениться на эдаком ранимом цветочке, без перспектив получить от нее хоть какое-нибудь умное слово, или поддержку в трудную минуту?

Беременная жена – случай особый, ее и вправду нельзя информировать о прилете иноземных захватчиков, но инопланетяне прилетают нечасто, жены ходят с пузом еще реже, так, что – это исключение, в пределах математической погрешности.

Сию грустную историю я расскажу специально для тех мужей, которые держат своих обожаемых жен под свето-звуко-непроницаемым покрывалом, как попугаев, чтобы никакая негативная информация не просочилась в их золотую клетку.

Хорошо ли это? Судите сами.

Константин – старинный друг моего брата, еще двадцать лет назад считался фотографом топового уровня и его работы регулярно печатали все самые известные журналы мира.

Где какая война, заварушка, или революция, можете быть уверены – Костя уже там. Ползает со своим фотоаппаратом под обстрелом и спинным мозгом чувствует траекторию полета следующей пули.

В какой бы передряге его не мотало, по возвращении в Москву, он уставший и довольный, входил в дом, обнимал жену — Валю, чмокал троих детей и на все расспросы: – "Как слетал? " — отвечал словами Жженова из фильма Экипаж: — "Нормально…"

Однажды в середине девяностых, Костя в очередной раз умчался на недельку в Афганистан.

Вообще-то, обычно он звонил не реже одного раза в три дня, а тут – ни слуху, ни намека, да и неделя уже прошла.

Такое, правда и раньше бывало, но редко и Валя пыталась себя успокоить, тем, что война – есть война и телефоны, да еще и в Афгане, могут не работать, к тому же плохие новости приходят быстро, так, что нужно просто ждать скрипя зубами и улыбаться, чтобы не пугать детей.

И вот однажды вечером, когда пошла уже третья неделя, как от мужа не было никаких известий, в дверь позвонил чужой человек. Чужой, потому что звонок у них был: "Ди-линь, ди-линь", а тут заиграло — "Ди" — длинная пауза — "Линь"

Валя сразу почувствовала самое ужасное и нисколечки не ошиблась, на пороге стоял молодой чернявый парень с большой сумкой и кофром. Парень сказал:

— Здразвуйте, вам передал вещи из Афганистан.

— Где Костя?! Что с ним?! Он жив!?

— Я не знаю Костя, мне сказал родственник из Афганистан принести сумка. Досвидани…

Валя с надеждой кинулась рассматривать вещи, но надежда оборвалась – это были Костины вещи. Все, от запасных трусов и носков – до теплой куртки. В кофре тоже порядок: фотоаппарат, объективы, пленки, блокнотик – все как всегда…

Никто и никогда раньше не дотрагивался до Костиного кофра с аппаратурой, бывало, Валя моет пол и кричит: — "Костя, иди отодвинь свои причиндалы! " — и костя шел и подвигал, знал, что даже на метр подвинуть кофр — уже было тяжкое преступление, а тут – "Родственник из Афганистан принести сумка…"

А ближе к вечеру, убитая горем женщина обнаружила в потайном кармане кофра, паспорт мужа…

Ну, вот и все.

Так, благодаря своему любящему мужу, Валя внезапно стала вдовой.

Она отвела детей к маме, закрылась дома и выла целыми днями.

Ни мужа – ни даже адреса его могилки, только фотоаппарат, паспорт, да вещи…

На следующий день проявила пленку и с утра до вечера всматривалась в ненавистные лица душманов и такие же ненавистные красноватые горы Афгана.

Я ведь не случайно написал: — "благодаря своему любящему мужу" — ведь это действительно было так и вот почему:

За год, до всех этих трагических событий, Костя, в очередной раз полетел в Афганистан.

По-началу дела шли неплохо — в каком-то городишке удалось разыскать знакомого полевого командира — Бахтияра Петровича, тот за небольшие деньги выдал Косте провожатого с которым в Афгане гораздо легче перемещаться, но внезапно в одном кишлаке, они с провожатым напоролись на другого полевого командира — Абдуррахмана Николаевича и дело приняло угрожающий оборот.

Абдуррахман Николаевич не стал слушать провожатого, а решил, что Костя американский шпион, раздел его до трусов и бросил в яму, с тем, чтобы завтра поутру собрать побольше народу и устроить показательную казнь.

Среди ночи, в яму к приговоренному бедолаге, заглянул провожатый душман, опустил лестницу и шепотом велел быстренько выбираться наверх.

Отбежали подальше от кишлака, душман выдал Косте какой-то вонючий пиджак, такие же штаны и калоши малюсенького размера, потом отвел это печальное чучело на остановку, посадил в автобус, попрощался и клятвенно обещал, что их Бахтияр Петрович, когда узнает обо всем об этом, то придет и лично спустит шкуру с Абдуррахмана Николаевича.

В Кабуле Костя занял денег у знакомых американцев, долго метался между нашими посольствами и консульствами, организовал нужные справки и как был в пиджачке и калошах, так и прилетел в Москву.

Но Косте даже в голову не пришло расстраивать жену своими приключениями, он, не заходя домой пробежался по магазинам, приоделся и стал выглядеть примерно так же, как и уезжал, даже пустой кофр купил и сумку, в которую натолкал газет. Валя так ничего и не заметила.

А вскоре Костя окончательно спрятал "концы в воду" — сделал новый паспорт и прикупил себе всю необходимую аппаратуру.

…И вот, спустя год, в один чудесный вечер, Костя уставший, но довольный, вернулся из очередной командировки, открыл своим ключом дверь, вошел и увидел, что среди комнаты на полу сидит и ревет белугой его безутешная "вдова" и сквозь слезы рассматривает прошлогодние афганские фотографии…

только одного: лечь с головой под одеяло и чтобы все от меня отвязались.

Осень начиналась ровно в середине августа, когда мы с родителями возвращались с моря на дачу. Не знаю, кто там чего собирался "цедить медленными глотками", да и что вообще можно цедить в конце августа под Гатчиной? Уже вовсю дожди. Радуйтесь, люди, радуйтесь, еще четырнадцать дней впереди, а потом всё рухнет, а вот уже и тринадцать, десять, пять…, и гладиолусы эти ненавистные торчат в палисадниках, как всадники Апокалипсиса, и астры бабушкины туда же, и сказки у них андерсеновские: "Слышишь, бьёт барабан? Бум! Бум! Слушай заунывное пение женщин!.. "

Карачун, одним словом, всему конец.

А тридцать первого августа тащишься с дачи с этими астрами в руках — автобус, электричка, метро, снова автобус — и астры уже такие же замурзанные, как ты сам, и тоже думают о неизбежном. В ведро бы их.

Про ноябрь я вообще не говорю, ноябрь был зима, время умирать: в начале, как насмешка, пять жалких дней осенних каникул, и ты сидишь дома, а предки думают, что ты тут для их удобства расселся: погуляй с собакой, да вынеси мусор, и не успел ты вынести, как уже и воскресенье, и надо хоть в кино сходить, чтобы поймать уходящий поезд за хвост, но от кина этого только хуже, идешь из него домой с тетей Эльзой, ёжишься и вспоминаешь, погладила ты на завтра форму свою уродскую или нет.

А потом впадаешь в анабиоз, а тебя мучают. Будто лягушку разбудили, распихали — у нее, бедолаги, температура тела плюс три, а ее в шесть вечера пинком на улицу, езжай, давай, на английский. Как можно любить жизнь, если ты ждешь в темноте сороковой трамвай? И еще и опаздываешь, а я всегда опаздывала, пыталась оттянуть. И ветер, и снег, и ноги замерзли, и трамвая сволочного можно ждать до морковкина заговения, и Инна Алексеевна посмотрит укоризненно, хотя ругать не будет, она же бабушкина лучшая подруга, и главу из Моэма надо пересказывать, а я не хочу, а меня тошнит. И думаешь, что потом всё это нужно будет проделать в обратную сторону, с Петроградки на Васильевский, и будет еще холоднее и еще хуже, и трамвай, наверное, не придет вообще, потому что зачем ему одинокая я на темной остановке в без двадцати девять, а если и придет, то окна в нем замерзли, и печка воняет, и рядом с ней сидеть горячо, а в стороне холодно, и на каждой остановке ледяной ветер врывается, и какой вообще псих может сегодня вспоминать с умилением, какие узоры были в детстве на трамвайном стекле и как он монетку к ним прикладывал? Гадость какая.

В общем, к чему весь этот макабр-то. К тому, что дети мои садятся в ноябре в машину и ничегошеньки не чувствуют. А я чувствую! Восторг чувствую и упоенье, и это не проходит, хоть своя машина у меня с двадцати лет. Вышел из дома ноябрьским вечером — и жизнь прекрасна. Ни ключи по карманам рыскать не надо, ни перчатки в снег ронять — к ручке дверной только прикоснулся, мягкий щелчок, и мир у твоих ног. Тихо, бесшумно, тепло, удобно, и машина настраивается так, чтобы было тебе идеально. И музыка играет. И чем хуже за окном, тем лучше внутри, тем острее чувство "а вот фиг вам, а вот фиг". Хотя ведь и ноябрь у меня теперь ненастоящий, игрушечный. Утром плюс шесть, а днем плюс шестнадцать. И солнце светит. И уже глинтвейн вечерами продают: "Давайте, граждане, поиграем, что будто бы зима и будто бы мы замерзли? " — "А давайте! "

Короче, детский опыт — это, ребята, не травмы. Это же нам для контраста отсыпали, чтобы мы потом десятилетиями расслабленно наслаждались жизнью.

Lisa Sallier