В это жаркое лето вожу его на речку купаться утром и вечером, что СОБАКУ очень даже не противно.

И так, или итак, не помню правила, сама история: Намедни вечером возвращаемся домой, никого не трогаем и тут подходит к нам соседская девочка Маришка (пяти лет от роду), ну как положено поздоровалась и спрашивает разрешения:

— А можно погладить Вашего щеночка?

Ничего себе думаю щеночек, но ребенку разрешил, правда на всякий случай дал собаке команду "Сидеть", мало ли что, а вдруг это зверь захочется поиграть и эта 60-ти килограммовая туша прыгнет и сломает ребенка, но все обошлось хорошо и все остались довольны.

Мы с СОБАКОМ продолжили свой путь, а Маришка(довольная как слон после купания) идет за нами и задает всякие вопросы про СОБАКУ. Ну мы движемся не торопясь и я обстоятельно отвечаю на вопросы ребенка, типа; "А любит ли он купаться? " и все в таком духе, т. к. мне торопиться некуда, а СОБАКУ тем более попозже на цепь попадет.

И вот, когда мы уже подошли к нашей калитке, Маришка задает мне последний вопрос:

— А он на кошек охотится?

— Конечно охотится, ведь это же собака.

И тут она выдает, что я чуть со смеху не помер:

— Подождите!!! Я ему сейчас кота принесу!!!

ДОБРАЯ ДЕВОЧКА.

И вспомнилось мне, как мы — я, Серёга и сестрёнка его младшая, Нинка — играли на чердаке "в докторов". Ничего "такого" — мы действительно почти спасли-таки жизнь одного живого существа.

Дело было так: Полезли мы с Серёгой как-то в воскреный день утром на чердак нашей пятиэтажки — разумеется, именно потому полезли, что лазить нам туда строго-настрого воспрещалось. Ну, и ещё потому, что у нас там, в самом торце, был "штаб" — укромный такой закуток, в котором стоял чей-то старый сундук с барахлом и было слуховое окно, открывавшее вид на крышу соседнего дома. Там можно было играть в пиратов и Чапаева; рассказывать друг другу разные истории и вообще — фантазировать. И вот только мы подошли к нашему штабу, как вдруг в окно со страшной скоростью влетает какой-то серый комок, со всего разлёта врезается в один из столбов подпорки и падает на сундук.

Смотрим — а это воробей. Лежит на сундуке кверху жопой и не шевелится — видать, здорово вписался. Глазки закатил, клюв как-то кособоко приоткрыт и только одна лапка конвульсивно подёргивается. От кого уж он там на таких скоростях удирал — неизвестно.

Ну, у Серёги (тут надо заметить, что он старше меня на целый год был и намного авторитетнее и головастее) реакция всегда была будь здоров. Он тут же этого воробья — хвать. А тот только-только, видать, потихоньку от аварии в себя приходить начинает — задышал неровно и, вроде как, зашевелился. А лапка одна так и не подаёт признаков жизни — висит, что называется, плетью. Тут Серёга и говорит:

— У него правая нога поломатая.

— Сдохнет? — спросил я.

— Если перелом вылечить — не сд@хнет. Потому что от сердца далеко. — говорит Серёга. — Гипс наложить надо. Ну-ка, держи его — я счас.

Я взял воробья в руки покрепче, ничуть не удивляясь тому, что сказал

Серёга: его отец был скульптором-любителем, так что Серый вполне мог обращаться с гипсом и глиной и даже сам лепил, бывало, таких глиняных солдатиков — закачаешься.

Минут через пять возвращается Серёга со всеми необходимыми для операции причиндалами: гипсовым порошком, баночкой из-под вазелина, папашкиным долотом для обработки камня и литровой банкой воды. А следом тащится его младшая сестра Нинка с куском хлеба в руке.

— Ты зачем её с собой притащил? — спрашиваю. — Сдаст ведь.

— Не сдаст, я ей пять копеек на мороженое пообещал. А то она сандаль давать не хотела — говорила, что будет орать, если я её с собой не возьму. Ты не ссы, я всё предусмотрел, — говорит.

— На фиг сандаль-то?! — спрашиваю я.

— А воробья фиксировать. Ты, чтоль, его держать будешь, пока я гипс буду накладывать? Он же трепыхаться будет, а это опасно — можно ещё больше навредить. А у неё как раз размер подходящий.

М-да... Минуть десять мы фиксировали воробья в Нинкином сандалике — затолкали его башкой внутрь и подтягивали ремешки до тех пор, пока он не затих, свесив лапки наружу. Потом Серёга по-шурому замесил гипс в баночке и, оттянув правую ножку воробья двумя пальцами, нанёс на неё приличный слой раствора. Култышка получилась что надо — если и не размером, то уж формой точно она напоминала палицу Ильи Муромца. Наружу торчали лишь пальчики с коготками. Нинка только лупала глазами и пищала от восторга.

— Ну, и чё теперь? — спрашиваю я, — долго ему в гипсе ходить?

— Ну, вообще-то так: сколько тебе лет, столько дней и гипс носить надо.

— говорит Серёга. — Этот, видишь? совсем молодой ещё. Полгода ему, наверное. Так что к вечеру должно срастись. Вот вечером и снимем.

Мы положили воробья на сундук. Воробей слабо вздыхал после операции. Мы насыпали ему хлебных крошек и поставили рядом с ним литровую банку с водой — на случай, если ему вдруг захочется пить, потому что летом на чердаке под шиферной крышей жарко.

... Вечером, когда мы, вооружившись молотком — для снятия гипса — залезли на чердак, воробья на сундуке не оказалось.

— Наверное, очухался и улетел, — предположил Серёга.

— Как же он теперь с неснятым гипсом будет? — спросил я. — Мешает ведь.

— Ну... Что гипс? Обтёрхается со временем. Главное, что выздоровел.

Мы молча переглянулись. А Нинка хлопала глазами и молчала...

... И только много лет спустя, на какой-то вечеринке, Нина спросила меня:

— Витя, а ты помнишь того воробья? Я ведь тогда сразу не поверила, что он улетел. Я на следующий же день поднялась одна — ох, и страшно же мне было! — на чердак и нашла там, в другом углу, кучку пёрышек и и рядом — кусочек гипса. Кошка, наверное... Я похоронила этот кусочек гипса во дворе рядом с беседкой. Лопаткой своей выкопала ямку и похоронила...