ко мне особо въедливый таможенник, выпотрошил все мои пакеты со спиртным, пересчитал бутылки одному ему известным способом, поделил на количество человек и утверждает: у вас одна литровая бутылка пива лишняя.

Пойдемте чёй-то там оформлять, потом 1000 руб штрафа заплатите. И тут я решил включить "дурака"

— А что, разве пиво является алкогольным напитком? Его же во всех ларьках продают, а, как известно, спиртное в ларьках продавать запрещено.

— Так ты считаешь, что пиво безалкогольный напиток? Ну давай пей свою лишнюю бутылку и садись за руль.

Ну какие дела, литр пива успокоился в моем желудке довольно быстро. Сел за руль и поехал, замечая в зеркало, как ретивый таможенник подносит телефон к уху.

Через пару километров нас уже ждали, даже мигалки включили (им бы такую оперативность на реальную борьбу с преступностью)

Я откинулся в кресле и закурил, глядя на неторопливо подходящего, уверенного в своём праве ДПСника.

А-чё не курить-то, если я на пассажирском кресле, а за рулём абсолютно трезвый батя.

выступал и популярный белорусский певец Виктор Вуячич. С таким же составом и с таким же голосом-баритоном, как у Кобзона. Он пел песню, если я не ошибаюсь, "Молдаванка".

И. Д. Кобзон в это время, уже одетый во фрак, играл за кулисами на деньги в нарды. И вдруг по внутренним динамикам он слышит: "Выступает Иосиф Кобзон и т. д. "Иосиф, не торопясь, бросает нарды и "солидно" спешит из гримерной в кулисы. Не доходя до сцены, он слышит, что его оркестр проиграл вступление и "он, Кобзон"!? уже запел "День Победы! "

Подойдя в боковые кулисы он видит на сцене свой ансамбль, а поет за него... Виктор Вуячич, идеально подражая интонациям Кобзона.

Через несколько номеров объявили песню "Молдаванка" и с оркестром Вуячича вышел Кобзон и спел ее, идеально подражая В. Вуячичу и голосом и манерой исполнения.

Зрители почувствовали что-то необычное, но немногие догадались в чем дело. Оба певца одинакового роста и тембра голоса и великолепно подражали друг другу.

После концерта директор зала "Россия" Лев Маркович Фельдман, подбежал к Иосифу Кобзону и стал раздраженно выговаривать ему за такую рокировку.

А надо сказать, что Л. М. Фельдман был очень влиятельным человеком среди советских деятелей культуры.

Его, как огня, боялись артисты всех рангов. Он мог запросто отчитать популярного артиста или музыканта при всех присутствующих. Кроме того, Фельдман не терпел оправданий и возражений от провинившихся артистов.

Единственный, кого он боялся и уважал, был Иосиф Кобзон.

И вот между Л. М. Фельдмаяом и И. Д. Кобзоном произошел следующий диалог:

— Лёва, — ответил И. Кобзон на претензии Л. М. Фельдмана, — Ответь мне, тебе что-то не понравилось в игре музыкантов?

— Нет, играли великолепно! Но Иосиф…

— Лева, может я или Виктор плохо спели?

— Нет, Иосиф! Но я о другом…

— Лева, может на концерте не прозвучали заявленные песни, "День Победы" или "Молдаванка"?

— Нет, Иосиф! Прозвучали, но ведь…

— Лева, ты излишне мнителен. Это ж надо!?

Все прекрасно играли, заявленный репертуар исполнен, за пение мы уже не говорим, зрители хлопали, а ты, Лева, недоволен!?

Может тебе надо показаться неврепетологу?

В статусе "молодого специалиста" я прошёл их без счёта. За те немногие дни, которые я проводил в НИИ за своим рабочим столом, я успел выделить Николая Александровича из числа других сослуживцев. Отличал его постоянный позитив и, какое-то гипертрофированное, чувство юмора. Для редколлегии стенгазеты он мог, проходя мимо, из жалости накидать столько идей и шуток, что потом половина института совершала паломничество в наш отдел, чтобы поржать в голос. Женщины постоянно тащили ему в починку домашние бытовые приборы, сумочки с оторвавшимися ручками и сломанными молниями. Сказать, что они его обожали, это не сказать ничего. Он отвечал им тем же, но была у него и другая "всепоглощающая страсть", спирт, как таковой, и любые спиртосодержащие жидкости в частности. В те годы они в магазинах появлялись крайне редко, большей частью накануне праздников, а потом опять переходили в разряд дефицита. Эта привязанность смотрелась несколько странно, потому что по его собственному выражению был он инвалидом "пятой группы", так как в графе национальность писал "ДА". Как у Довлатова "Все думали – еврей, а оказался пьющим человеком". При этом свалить его не могла даже смертельная доза, в глазах окружающих он выглядел просто под "легким градусом".

Все мы, время от времени, становились героями его розыгрышей, которые потом, в виде фольклора, гуляли по институтским коридорам и курилкам. Но однажды Александров сам стал героем и, одновременно, жертвой собственной шутки.

Как-то, уж совсем не в солнечный день он явился на работу в тёмных очках, которые скорее подчёркивали, нежели скрывали внушительных размеров синяк под левым глазом. Ближе к обеду стала известна и, собственно, история.

В предшествующую ночь Николаю Александровичу совершенно не спалось. Жена уже похрапывала справа от него (то, что она была справа и женщиной была крупной и физически крепкой, сыграло потом роковую роль). Две взрослые дочери уже были замужем и жили отдельно, поговорить было решительно не с кем. Лежать, глядя в тёмный потолок, было скучно. Легко тронув жену за плечо, он спросил: — "Люся, не спишь?". Люся только дернула плечом, что означало – отстань. Тогда голосом, полным трагизма и раскаяния одновременно, он произнёс: — "Я не могу с этим жить, не могу так долго тебя обманывать. Я должен был это сказать тебе давно, но боялся". Похрапывание справа прекратилось, из чего Николай Александрович сделал правильный вывод, что у него появился внимательный слушатель. Ещё раз, горестно вздохнув, он выдал: — "Наша вторая дочь не от тебя!". С криком, — "Кобель! Когда ты уже нагуляешься!! "Люся, развернувшись как пружина, врезала мужу наотмашь с правой.

Через пару минут, уже на кухне, пытаясь остановить идущую из разбитого носа кровь, Александров услышал, как бурные и безутешные рыдания, доносившиеся из спальни, внезапно прекратились. Потом вышла Люся, достала из холодильника замороженную курицу и вручила её мужу, со словами: — "На, приложи, чтобы синяка не было"

По его собственному свидетельству, Александров после заснул, как ребёнок, а Люся, от чувства вины ворочалась до утра.