исходят испарения, в открытых кафешках чинные граждане готовы разбить друг другу морды за место под зонтиком.

Не Штутгарт, а Хартум какой-то.

Я сижу в теньке на лавочке, предаюсь ожиданию кого-то откуда-то и кайфу от полного отсутствия претендентов посидеть рядом. Через стекла солнечных очков и перлы капающего со лба пота лениво гляжу перед собой на Энную улицу. И разыгрывается передо мною сцена, за экранизацию которой любой плюгавенький режиссер получил бы как минимум трех Оскариков и бесплатный тур по родине персонажей. Итак.

По улице идет женщина с ребенком.

Так, еще раз.

По улице идет [мав]ритянка в типично африканских одеждах (цветá типа ядовито-желтого и приторно-малинового превращают плывущие мимо наиярчайшие рекламные щиты просто в монохром), ростом под 2 метра, косой саженью в плечах и поступью, от которой вспоминается кусок из детского классика „Лихо меряли шаги две огромные ноги...“. Дама держит за руку своего (надо думать) [мав]ритеныша, который ей до чуть выше колена. На пацане из одежды – только распашoночка и шортики – и то, и другое — приятного глазу европейца, нежного застирано-красного цвета. Рука, за которую ведет его мать вытянута совершенно вертикально вверх, и пацан, проявляя чудеса передвижения и мелькая розовыми пяточками, следует с той же скоростью и по исключительно тому же курсу, что и мать. Вынужден следовать. По-другому – никак. При этом достаточно громко лексически испражняется на суахели или другом диалекте народов знойных стран. Мать, не обращая никакого внимания на звуки, доносящиеся справа-снизу, с прямолинейностью эсминца движется с константной скоростью, рассекая горячий воздух лета атлетическим своим телом.

Дойдя до угла улицы, дама сталкивается с другой, почти такой же, дамой. Та же гудронная палитра тела и примерно такой же карнавальный костюм. Я опять подумал про Хартум. Или Аддис-Абебу какую. То есть не знаю, были ли они подругами, или у них обычай такой – на чужбине со своими потусоваться, или у них рядом где-то улей их был – лагерь там какой-нибудь для беженцев аль церковь – не суть. Факт, что дамы стоят и треплются – не остановить. Рука [мав]ритеныша крепко зажата в лопатообширную ладонь мамы.

А ПАЦАН!

Пацан начинает прыгать как бешеная кенгуру.

И орет при этом неподражаемо громко!

Сначала он орал какие-то слова, но прыжка через 3-4 стал просто вопить благим матом, да так, что у меня (с интересом наблюдающего эту сцену) зародилось нешуточное подозрение, что у этих [мав]ритянских детей и легкие и голосовые связки раза в три больше, чем у остальных граждан нашей планеты. Прыжки он, по ходу пьесы начал делать такие шикарные и зависал в воздухе так надолго, что космонавтам с их невесомостью и не снилось!

А маме – до фени. Она спокойно балагурит со второй дамочкой.

И крепко держит пацана за руку.

Я на секунду представил себе, каким громким и гомонливым должен быть город Хартум.

Раскрываем карты?

Давайте!

Как было сказано выше, на [мав]ритосике была лишь распашоночка и трусики дo кoлен. Он был босиком!

И когда мать остановилась балагурить, пацан оказался на крышке канализационного люка!!!

Решаем задачку по физике: Температура воздуха в тени – 38°C, а то и больше. До какой температуры раскалится чугунная крышка от колодца за весь день на открытом солнце?

Пацан прыгал уже намного ниже, но все еще резво перебирал ножками и постепенно хрип. Тут мамочка его обратила внимание на свое чадо.

Так, краем глаза.

После чего передвинула свое пышное тело на полметра в сторону и, как ни в чем не бывало, продолжила бойкую беседу.

Обессилевший отпрыск изнеможденно повис на руке, а я лежал где-то за лавкой и брызгал слезами об очки.

Сидим так весело, хорошо, но тут я смотрю, что один из мужиков самогон как-то невесело пьет. Я ему говорю, мол, западло, что ль с новым бригадиром пить? А он только ухмыляется. Ну, тут я давай бычать, типа счас тебя порву, козла. Мужики меня маленько от него оттащили и объяснили, что у него прикол такой, что он когда траву курит, то синьку не пьет. А-а-а, говорю, так бы сразу... Потом думаю, а ну ка я тоже курануть попробую. Ведь сколько раз слышал, а ни разу не пробовал. Говорю этому, мол, давай. Он предупреждает, что на синьку дурь не очень ровно ложится, глядишь плохо будет. Ладно, говорю, прорвемся...

Вобщем, когда я очнулся, все вокруг уже мирно спали: кто на стуле, кто на столе, а кто и просто на полу. А этот, который с дурью-то, примостился на батарее и сидит, почти падает. Ну, думаю, надо ж мужика хоть приложить куда-нито, а то упадет, побъется весь. Давай я его тащить, а он пьяный-то такой тяжелый. Я его и так и эдак, кое как от батареи оторвал. Сам я, правда, тоже не очень хорошо себя чувствовал. Все-таки побился мужик, уронил я его. Ну, думаю, не получаются сегодня добрые дела, буду спать.

Утром все проснулись с больным организмом, начали опохмеляться. А этот побитый проснулся и давай первым делом себе задницу ощупывать. Че-то, говорит, задница болит у меня. Мужики смеются, говоят ты, мол, ночью-то ходил, поди, развлекался. А ему не до смеха. Потом рукой залез туда, пощупал — на пальцах кровь осталась. Он, бедный, совсем испугался. Мужики, говорит, меня видать кто-то в задницу того... Они ржут, аж не могут. Он даже на меня начал нападать, это ты, говорит, меня по злобе ночью... Мужики, говорит, среди нас пе[тух]. Они хохочут, говорят, что пи[тух]ов-то теперь два. Он чуть не зарыдал.

Ну, вскоре дело открылось. Оказалось, что когда он сел на батарею, то многострадальной своей задницей угодил на кран, перекрывающий горячую воду. Все бы ничего, но кран был без барашка. И таким вот макаром он проспал какое-то время, пока я не стал его с этой батареи снимать. Естественно, я его довольно сильно дергал и поэтому нанес ему эти постыдные раны. И хотя во всем мы потом разобрались, мужики над нами все равно время от времени хохочут.

P.S. Он, болезный, потом ходил в больницу. Так ему там там написали в справке "огнестрельное ранение"...