в те времена не было.

Директор наш в свободное от работы время любил заниматься на своем земельном участке всяческими экспериментами в области выращивания овощей, картофеля и фруктов. И вот прочитал он в одном научном журнале статью про то, как ускорить созревание картофеля. В статье писалось, что нужно, типа, зимой в квартире или подвале, посадить картофельную рассаду и когда придет весна подросший картофель из горшков высадить в огород.

И вот значит он, по науке, в мае вечером в свой огород высадил кусты подросшего картофеля. А в это время сосед по дому, главный инженер, справлял свой юбилей, ну и, как говорится, прилично заложил за воротник и ушел в запой. Далее со слов главного инженера.

С большого будуна, выходит главный инженер утром на крыльцо дома, в мае месяце, смотрит на огород и тихо офигивает, на огороде ровными кустами растет картошка. В голове у главного инженера не складывается мозаика и барахлит память: уходил на юбилей, в запой, в мае месяце картошки не было, вышел из запоя на огороде растет картошка. Чудеса.

В общем, главного инженера пришлось лечить от психологического потрясения ударной дозой спиртного и объяснять научный эксперимент. После этого случая главный инженер с выпивкой завязал.

Уже день клонился к вечеру, поэтому не побоялись, что их заметят. После второй "гимнасту", который тогда был еще просто Толей, захотелось "сходить по крупному". Однако же пока будешь бегать – "коллеги" ждать не станут. Поэтому просто залез тихонько на кабину, а оттуда – в кузов Краза. Только снял штаны и присел, как один из приятелей, как раз шофер машины, спрашивает второго:

— А где Толя?

А он и сказал – где и что там делает. Шофер рассердился:

— Это я за ним потом буду выгребать? — и дерг за рычаг, которым кузов поднимают.

А когда у краза кузов поднят, то его высота аж шесть м етров, выше второго этажа "хрущовки"! А Толя еще был не такой пьяный, чтобы не испугаться, да еще и груда щебенки под кузовом лежит... Сначала одной рукой схватился за штаны, а второй – за цепь, протянутую поперек кузова. Но ощущает – на одной руке не удержится. Бросил штаны и держится двумя руками.

А в это время в бухгалтерии конторы сидели женщины, смотрят – у Краза кузов поднялся, а в нем что-то висит, в сумерках уже не видно. Старшая звонит вниз к электрику:

— Петрович, включите свет во дворе.

Тот рубильник – клац, на крыше конторы загорелся прожектор. А Толя висит, как чемпион по гимнастике на перекладине, только без штанов. Тут и руки у него уже не выдержали, таки бахнулся на гравий. Все – хохочут, аж угорают.

Только одна не смеялась, как раз молодую девушку прислали после техникума. Зайокала: он же ушибся! Ухватила из аптечки вату, зеленку, побежала вниз. Толя уже штаны натянул, на руки свои разбитые смотрит, кровь из носа вытирает. А тут и " скорая помощь" прибежала, давай вату прикладывать.

Толю все стали "Гимнастом" называть, а ту девушку через несколько месяцев – "Гимнасткой", потому что они в скором времени вступили в брак.

Пить он и раньше был не мастак, а после свадьбы совсем бросил. Кое-кто из девушек еще тогда говорил: и чего я, глупая, смеялась. Потому что мужнин в наших краях как тогда, так и сегодня, выбор не большой, особенно непьющих…

заготовленные, да до поленницы той с заклинившей спиной ну никак не добраться. И помочь некому. Нет никого кроме Ирбиса — лайка это Славкина — да мыши по щелям забились. И понимает Славка, что к утру избушка выстудится, и будет его верный пес над окоченевшим телом своего хозяина выть.

Попробовал Славка с лежанки спуститься, да стрельнуло так, что в глазах потемнело. Сам завыл жалобно и дико. Чем и привел Ирбиса в состояние крайнего удивления.

А Ирбиса удивить трудно, — он со Славкой за восемь лет и на медведя хаживал и кур соседских влет брал. И еще много чего героического. Но тут к хозяину подполз, в щеку лизнул, мол, ты чего, охренел что ль?

Хозяин же, и по загривку его потрепать не может, так как заклинило его в очень неудобной для этого позе.

— Эх, — говорит, — Ирбис, был бы ты человеком, ты помог бы, я знаю. Но ты, хоть верный, но пес и нет с тебя спросу. Тебе ведь и понять меня трудно, а не то, что полено принести.

Ну и действительно, какой с собаки спрос? Он тыкнулся еще раз Славке в лицо и в лаз. Был для него такой специально сделан, войлоком зашторенный. Минут через пять Славка слышит, что-то стучит у лаза. Потом задница Ирбиса из-за войлока выглянула – раньше он так никогда не входил. Когда весь пролез, следом за собой затащил полено. То-то видно и стучал, что передом оно поперек в лаз не влезало. Короче, за час он поленьев двадцать натаскал. Не верите?

Вот и мы не поверили, когда на следующий день приехали. Славка нам рассказывает, а нас сомнения гложут. И чем больше пили, – а на зимнюю рыбалку мы с собой помалу никогда и не брали, — тем больше нас те сомнения одолевали. Особенно Петруха изгалялся. Ну не верил он этому и все. В доказательство своих слов даже обрывок газеты Ирбису под нос совал. Мол, если уж он по-человечески понимает, то газету почитать ему раз плюнуть.

Славка, кстати, после того как мы его растерли водкой изнутри и снаружи, тоже, в доказательство своих слов, просил Ирбиса полено принести. А тот в ответ только зубы скалил и хвостом по полу стучал.

Короче!

Как бы там не было, а водка если не кончается, то по логике народ рубится. Ближе к ночи и мы рубанулись. Повалились на нары вповалку.

Помню только, что Петруха с газетой и Ирбисом все еще эксперименты проводил. Обычно, когда все уже похмелялись, Петруха еще и не заканчивал – стойкий он к водке был. И весельчак. Мы ему за это многое прощали, даже песни среди ночи.

Но той ночью он не пел. А разбудил тем, что выдергивал из-под нас свою куртку, нервно требовал ключи от Бурана и вообще вел себя неадекватно – какой-то трезвый он был и суетливый. Мы его таким раньше никогда и не видели, в особенности, если водки предостаточно. На вопросы не отвечал, все твердил, что домой надо. Ну, надо значит надо – кто его там разберет, может приспичило что. А нам уж очень спать хотелось.

Утром встали, все чин-чинарем — ну там кофе, круассаны, в общем — что осталось. Сели план рыбалки составлять – уже и стаканы расставили.

Петруху, добрым словом вспомнили, Славке налили, чтоб болевой симптом снять. Тут он и разговорился:

— Вы, — говорит, — мужики, только Петрухе не рассказывайте, А-то пристрелит он меня сгоряча. Сейчас расскажу, почему он вдруг домой свалил!

Вы уснули, а у меня спина побаливает, я только глаза прикрыл. А Петруха все Ирбиса шпыняет, то лезгинку станцевать требует, то газетой ему тычет. Ну, мне мужики, кобеля-то жаль, боевой ведь товарищ. Да и правду я всю про него рассказал. За что страдает-то? Уж он бедный в изголовье под нары ко мне забился, зевает, а Петруха как банный лист. Ну и когда он Ирбису в очередной раз газету сунул я возьми и измененным голосом рявкни: "Че до[дол]бался?! Я её вчера прочел!". Сказал как гавкнул, а Ирбис зевнул. Сначала стакан об пол звякнул, а потом газета шуршанула.

И тишина. Минут пять тихо было. Потом он шевельнулся и тихо так шепотом:

— Ирбис, ты что ли?

Ну, я опять под собачий зевок и добавил:

— Заеб уже! Ты же все равно не поверишь!

Ну, тогда Петруха себе еще стакан набулькал, сказал Ирбису:

— За твое здоровье! Извиняй, если что! — и начал ключи искать.

не просто так, потому, что сильно ему в лифте заночевать захотелось, вовсе нет. А потому, что не нашёл в себе сил достойно ответить на вопрос лифтёрши "В лифте есть кто-нибудь? " (лифтёрши всегда перед тем, как дёрнуть рубильник, бросали этот сакраментальный зычный вопрос из машинного отделения в шахтные глубины). Наверное, слишком долго соображал, откуда же этот вопрос исходит, и стоит ли отвечать невидимому голосу. Вот и заночевал. Не приведи, господь, конечно. С перепою, да в тесной клетушке, без воды, света и хоть какого-то мало-мальского понимания.

Но не в этом дело. А в том, что когда утром лифт наконец-то включили, когда мужичок (скорее всего, зарёкшийся пить навсегда-навсегда-навсегда) обрёл долгожданную свободу и попытался возроптать на тяжести постигшей его судьбы, его тихий стон выбравшегося из заточения пленника был жестоко прерван увесистыми оплеухами, зуботычинами и даже, наверное, подзатыльниками. Что характерно, била его вовсе не соскучившаяся жена. А совершенно незнакомая тётка. Била и приговаривала:

— Что ж ты, падло невразумительное, всю ночь завывал? Что ж ты, кобель пропойный голосил — люди, вы меня слышите, люди, вы меня слышите? Ну я, я тебя слышала, всю ночь, козёл, только тебя и слышала! Легче тебе от этого было, легче?