той, что в книгах описывают, с букетами роз, серенадами под окном и вздохами при луне.

И вот как-то на танцах в Доме культуры (а это было единственное место, где молодёжь могла встретиться без риска быть пойманной комсомольским патрулём за "идеологически вредные" разговоры) Аркадий заприметил её — Валентину. Высокая, с косой до пояса, глаза — как у лани из мультфильма "Бэмби", и смех — будто серебряные колокольчики в рождественскую ночь. Работала она медсестрой в поликлинике, и все парни города вздыхали по ней, но никто не решался подойти: Валентина была из тех девушек, что смотрят на тебя так, будто уже знают все твои грехи и заранее прощают, но только если ты этого достоин.

Аркадий решился. Купил в универмаге самые дорогие конфеты "Птичье молоко" (стоял в очереди три часа, чуть не подрался с каким-то спекулянтом), начистил свои единственные выходные туфли до зеркального блеска и пошёл свататься. Нет, не сразу к родителям — сначала просто пригласить на прогулку. Подошёл, заикнулся, покраснел как рак и выдал: "Товарищ Валентина... то есть, девушка Валентина... не желаете ли прогуляться по парку культуры и отдыха имени товарища Кирова? Я... у меня билеты в кино на "Иронию судьбы" есть! "

Валентина улыбнулась (о, эта улыбка осветила весь зал лучше прожекторов!) и согласилась. С тех пор начались их свидания. Аркадий был романтиком до мозга костей: читал ей Есенина под берёзой (хотя сам понимал стихи через пятое на десятое), водил в кафе "Снежинка", где мороженое пломбир подавали в металлических креманках, и даже однажды подарил французские духи "Красная Москва" — нет, подождите, это были настоящие французские, "Climat" от Lanc? me, которые ему двоюродный брат из Москвы привёз за бешеные деньги.

Но вот беда: Валентина жила с матерью. А мать её, Зинаида Петровна, была женщиной легендарной. Вдова полковника, ветеран труда, председатель домкома и, по совместительству, главный страж нравственности всего микрорайона. Ростом она была метр шестьдесят, но казалась двухметровым памятником Ленину — такой стальной взгляд и голос, от которого даже милиционеры вытягивались по стойке смирно. Все знали: чтобы жениться на Валентине, надо сначала пройти через Зинаиду Петровну. А это было пострашнее, чем сдавать экзамен в институт в один день с похмельем.

Аркадий начал подготовку, как к военной операции. Сначала — разведка. Узнал через общих знакомых, что Зинаида Петровна обожает комнатные фиалки, солёные огурцы собственного посола и оперу в исполнении Муслима Магомаева. Купил пластинку "Голубая вечность", банку финских маринованных огурчиков (дефицит страшный!) и горшок с фиалкой редкого сиреневого цвета. Пришёл в назначенный день с букетом гвоздик (розы были только на 8 марта и стоили как крыло от самолёта).

Зинаида Петровна открыла дверь, окинула его взглядом с головы до ног и произнесла историческую фразу:

— Ну что ж, молодой человек, проходите. Только туфли снимите — я только что полы натерла мастикой. И не дай бог вы мне паркет поцарапаете!

Аркадий прошёл, как по минному полю. Сел на краешек стула, протянул подарки. Зинаида Петровна фиалку одобрила ("Неплохо, но у меня есть и получше"), огурцы попробовала ("Финские? Хм, пересолены, наши лучше"), а пластинку поставила сразу — и Магомаев запел про то, как "сердце в груди бьётся, будто в клетке птица".

Начался допрос.

— Профессия?

— Инженер третьей категории, Зинаида Петровна.

— Зарплата?

— Сто восемьдесят рублей, плюс премиальные.

— Квартира?

— Комната в общежитии, но я стою в очереди на кооператив!

— Пьёте?

— Ни-ни! Только по праздникам, и то символически.

— Мать-отец?

— Живы-здоровы, в деревне. Отец — механизатор, мать — доярка, орденоносец.

— А почему не женились до сих пор? Двадцать восемь лет — пора бы уж!

Аркадий краснел, бледнел, потел, но держался. Наконец Зинаида Петровна встала, подошла к серванту и достала... альбом с фотографиями.

— Вот посмотрите, молодой человек. Это Валентина в первом классе. Это на выпускном. Это в медицинском училище. А это — претенденты предыдущие. Вот этот — лётчик, но пьяница. Этот — сын директора завода, но бабник. Этот — кандидат наук, но лысый как коленка. А этот вообще из Средней Азии приезжал, просил руки — я ему сказала: "У нас в роду кавказцев не было, и не будет! "

Аркадий смотрел альбом и понимал: шансов ноль. Но вдруг Зинаида Петровна вздохнула и сказала:

— Ладно. Вижу, парень ты неплохой. Только одно условие: если женишься — ко мне переедешь. Я одна не останусь. Квартира трёхкомнатная, места хватит. И ещё: каждое воскресенье — пельмени лепить всем вместе. И никаких тёщьих шуток! Я не тёща, я — мама вторая!

Аркадий чуть не упал со стула от счастья. Согласился на всё. Свадьба была скромная, но душевная: в ЗАГСе, потом в кафе, где официантки в наколках подавали салат "Оливье" тазиками и шампанское "Советское".

Прошли годы. Аркадий с Валентиной жили душа в душу. Родили двоих детей — сына и дочь. Квартира стала тесновата, но уютна. Зинаида Петровна оказалась не такой уж страшной: готовила борщ лучше всех на районе, нянчила внуков, и даже иногда позволяла Аркадию смотреть футбол по телевизору "Рубин", хотя сама предпочитала "В мире животных".

А потом пришли девяностые. Завод закрылся, Аркадий пошёл в челноки — ездил в Польшу за куртками и джинсами. Валентина открыла маленький салон красоты. Зинаида Петровна, несмотря на возраст, торговала на рынке семечками и носками. Выжили. Купили дачу. Построили гараж. Дети выросли, разъехались по большим городам.

И вот однажды, уже в двухтысячных, сидят они втроём на кухне — Аркадий, Валентина и Зинаида Петровна (ей уже за восемьдесят, но бодрая, как в молодости). Внуки приехали в гости, бегают, орут. И вдруг Зинаида Петровна достаёт из серванта старую коробку.

— Вот, Аркаша, — говорит.

— Это я тебе всё-таки приготовила. Приданое, можно сказать.

Открывает — а там... стопка сберкнижек на предъявителя, облигации выигрышного займа 1982 года, золотые серьги (оказывается, прятала от всех), и ещё пачка долларов — тех самых, что в восьмидесятых по спекулятивному курсу покупала "на чёрный день".

— Это всё тебе, зять. За то, что не бросил старуху. За то, что пельмени лепил каждое воскресенье тридцать лет. За то, что Валю мою счастливой сделал. А я ведь сначала думала — не пара ты нам. А теперь вижу: лучший зять на свете.

Аркадий прослезился. Валентина прослезилась. Даже внуки притихли.

А Зинаида Петровна добавила, уже с хитрой улыбкой:

— Только одно условие: когда я помру — похороните меня рядом с мужем. И на памятнике напишите: "Здесь лежит Зинаида Петровна, лучшая тёща в мире. Потому что сама так решила".

И все засмеялись. Потому что знали: так и будет.

А Аркадий потом часто рассказывал эту историю внукам и говорил:

— Запомните, дети: самая страшная тёща — это та, которую ты ещё не узнал по-настоящему. А самая лучшая любовь — та, что выдержала не только романтику, но и тридцать лет совместных пельменей.

И ведь прав был, старый романтик. Абсолютно прав.

И только батя с утра пробивавший тропу к туалету до которого было метров пятнадцать от дома, стряхивая с куртки снег и вытирая стекающий из-по шапки пот, произнес – сегодня ветрено! И ни слова больше об отмене каких либо занятий. Не врал. Тропа, ведущая к сортиру к моему утреннему моциону была уже наполовину заметена. Пришлось с лопатой идти вторым ходом. И поторапливаться, с надеждой, что до моего прихода эту шедевральную обитель дум не унесет к соседям. Повезло.

Посматривая в щель в темень и захлестывающие через отверстие снежные порывы, я вдруг вспомнил, что сегодня в школе физкультура. А она зимой на лыжах. Нет, лыжи у меня были, то ли "Быстрица", то ли "Карелия" и в общем-то неплохие, но вот тащить их в школу на себе было не очень приятно. Хорошо, что в тот момент я находился в том месте где плохие мысли на ум не придут и я пришел к мнению, что поеду на них. Не очень удобно правда, ведь еще четыре урока помимо физ-ры и придется в классе ошиваться в лыжных ботинках. Но что поделаешь, ведь надо чем-то жертвовать. Окрыленный этой мыслью я с очередным порывом ветра влетел в дом:

— Ма, бать, а можно я в школу лыжи возьму? У нам сегодня физ-ра, а в школе дадут какие нито "Усурийские". На этих дровах далеко не уедешь.

Батя чего-то хмыкнул, что я интерпретировал как согласие, а мама произнесла:

— Одевайся только потеплее, а-то знаю я тебя так в лыжном костюме и пойдешь!

Из потеплей у меня было какой-то зипун, в смысле а-ля пальто, его-то я и напялил вместе с лыжными ботинками. Со стороны мне думается смотрелось неплохо. Для всего остального я сунул за ремень пару общих тетрадей и выскочил во двор.

По улице до школы было с полкилометра. Обычно я доходил минут за десять из которых три уходило на покурить и чтобы немного выветрилось. Но это обычно, а здесь у меня были лыжи и настроен я был спортивно. Да еще и ветер чуть не сбивал с ног. Хорошо хоть ноги вязли в снегу по колено, это и держало. До тех пор пока я не защелкнул крепления на лыжах и встал в полный рост.

Ветер был северный, школа была на юге. Лыжи поехали сами. Я был в восторге. И даже распахнул пальто держа полы руками на всю ширину чтобы увеличить парусность. Все было хорошо, на первых тридцати секундах, а потом все переменилось, как только под лыжами кончился свежий снег. Дома там вдоль дороги стояли один к одному создав из улицы подобие трубы. И здесь снег не держался, его в этой трубе выметало, при этом он шлифовал старый утоптанный снег превращаю дорогу в зеркальный каток. И меня понесло. Уже через пятьдесят метров я двигался со скоростью ветра. А там порывы были как вы помните 30 метров в секунду или более того. Хотя я и согнулся в три погибели забыв про парусность. Школа приближалась с неимоверной скоростью и беда была в том, что была она немного в стороне, а я летел прямо. Когда уже нужно было входить в поворот моя скорость наверняка достигала сотню км/ч.

Скажу честно, я не слаломист и тогда им не был. Тормоза, само отстегивающиеся ботинки и прочую хрень придумали гораздо позже. В общем выход был только падать на бок либо врезаться в забор. Пока я прикидывал, что лучше, забор приблизился быстрее расчетов. Удар был такой силы, что мои ботинки от лыж все же само отстегнулись, а вот голова наоборот к забору пристегнулась. Что и остановило мой полет и детское не окрепшее сознание. Больно ли мне было? Да разве в такую погоду поймешь. Но когда я услышал голос отца до меня стало доходить, что больно все же может быть. Хорошо, что он был занят спором со школьным медработником, доказывая ей, что сотрясения у меня нет. Видимо уверенный в том, что сотрясаться особо нечему раз в мою голову пришел такой гениальный план с лыжами. Рядом стояли их обломки, кем-то заботливо принесенные. В общем, все закончилось совсем неплохо и возможно мой пример позволил тысячам сегодняшних школьников не ходить в школу.