один ли у неё партнер или разные, сути это не меняет. И пусть бы она трахалась себе спокойно, но она каждый раз открывает окно и эти звуки слышны мне! Другим тоже, но по сути мы окно в окно с ней живём.

Я к ней ходила, объясняла, что ceкс — это процесс интимный; что лучше бы оставить его за закрытыми дверями и окнами; что над ней живёт семья с маленькими детьми, а под ней — с подростками; что это не очень корректно. Она ржёт в ответ и называет меня фригидной, завистницей, предлагает присоединиться. Я не собираюсь перед ней оправдываться, у меня с ceксом всё нормально. Есть мужчина, мы встречаемся то у него, то у меня. Занимаемся ceксом нормально, но закрываем окна, чтобы никому не мешать и не смущать. А у нее демонстративный тип поведения, видимо. Другие соседи тоже разговаривали. Бесполезно. Кто-то ей на двери написал шлюха, она только смеется.

Я за свободу ceкса, трахайся с кем хочешь. Но хоть какие-то элементарные правила приличия должны быть. Окно закрыть можно, наверное? Причем окно у нее открыто и летом, и зимой. Даже хорошие стеклопакеты не защищают от её стонов. Моё окно зимой закрыто, а её открыто, и я слышу эти ахи и охи. А уж летом вообще слышимость аховая. Я за[дол]балась сидеть под кондиционером. Хочется иногда открыть окно на ночь, но оттуда ор раздаётся. В августе она вообще устроила какой-то ceкс-марафон, каждую ночь был дикий трах. Я не знаю, как ей донести, что это перебор Показать ещё и чтобы она прекратила эту демонстрацию.

— не продашь".

Провинциал хочет примерить картуз. Владелец лавки подаёт ему головной убор и отворачивается, якобы занятый каким-то своим делом. Покупатель надевает картуз — тут лавочник оборачивается и спрашивает его:

— Ваше сиятельство, а где же тот мещанин, которому я картуз давал?

— Так это я! — восклицает покупатель.

— Не признал! В этом картузе — вылитый граф

В 1862 году Апраксин двор полностью сгорел. Казалось бы, всё, его история закончилась. Но нет, купцы на свои деньги отстроили рынок заново. Апраксин двор рос, вобрал в себя соседний Щукин и к началу XX века превратился в крупнейший рынок Европы (!), хотя, конечно, с подмоченной репутацией.

— Что, тётка, задумалась? Чего надо-то?

— Надо полпуда картошки, да не знаю, донесу ли до дома?

— Донесёшь! Я тебе так взвешу, что всенепременно донесёшь!

Революцию Апраксин двор пережил, в 30-е годы превратился в комиссионку, а в 60-е стал пристанищем фарцовщиков и спекулянтов.

За штанами и рубашкой

Я приехал на "Апрашку",

За джинсы с заплатою,

Отдал всю зарплату я.

На излёте социализма торговля на рынке шла, но не слишком бойкая, и не вполне легальная, зато в Перестройку Апраксин двор обрёл второе дыхание.

— Да, это Гуччи. Размер побольше? Будет в конце февраля, они там как раз Новый год отпразднуют...

Получается, жизнь идёт, времена меняются, и только "Апрашка" вечна... Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить: Апраксин двор признан памятником архитектуры, нуждается в реставрации и хорошо бы, чтобы он её дождался.

и прикрывая своей широкой жопой моих младших братьев и сестёр.

– Дура, это не тебе – ласково сказал батя – это сыночке, он у нас талант.

– Талант-талант – ехидно протянула маманя, поняв что раздача [ман]дюлей отложена – ты его еще в консерваторию отведи.

– А это идея – обрадовался батя – иди сюда, квёлый, будешь музыке учиться?

– Я лучше Салтыкова-Ще почитаю – угрюмо ответил я, но батю это не остановило. Он схватил меня за чуб и ткнул носом во влажную грязь на пыльном полу. Я чихнул и батя отпустил меня.

“Спасибо” – одним неподбитым и неподкрашенным глазом сказала маманя тихонько пряча топор в трюмо.

На следущий день батя отвел меня в музыкальную школу. Когда я увидел Квинессу Арнольдовну, я понял, что буду учиться не только на контрабасе, но и на барабане, тарелках, и прочих духовых, струнных и слесарных инструментах.

Квинесса Арнольдовна была настоящей королевой. Алые губы, белые зубы, огромные голубые глаза за матовыми стёклами модных розовых очков, оттопыренные уши увешанные бриллиантами и сапфирами, огромный, никогда мной невиданный бюст, нервно колыхался в глубоком декольте, чуть выступающий животик заканчивался нежным верблюжьим копытцем. Я готов был стать не только козлёночком, но даже верблюжонком, лишь бы мне дали напиться из этого копытца.

– А может ну его к лешему, этого недоноска, – сказал батя сглотнув слюну, – может вы меня музыке поучите?

К моему счастью Квинесса Арнольдовна не согласилась с батиным предложением и взяла в обучение только меня. Холодными зимними вечерами она давала мне играть музыкальные произведения в своём декольте, чтобы у меня не так мёрзли пальцы от контрабаса.

Она клала на левую грудь хозяйственную коробку полную медиаторов и заставляла их по одному перекладывать на правую грудь. Я играл это произведение пока у меня не затекали руки. На всю свою жизнь я запомнил свою первую учительницу музыки.

Когда я вырос и ушёл от родителей, я снял кладовку метр-на-метр в коммуналке и перевёз туда свой контрабас, на нём и ел и спал. Иногда у меня собирались большие компании, но если я видел что кто-то тишком блюёт в контрабас, я этим мерзавцам больше никогда не наливал.

Прошли годы, батя и маманя растворились в прошлом, братья и сёстры выросли и расползлись по миру. А я когда мне плохо, начинаю играть на контрабасе. И когда мне в стему стучат ох[рен]евшие соседи мне становится хорошо. И получается, что я играю и когда мне плохо и когда мне хорошо.

А недавно бригадир нашей бригады маляров-отделочников отдал мне полбанки неиспользованного сурика и я им выкрасил любимый контрабас. А еще я прибил к нему гвоздями соткой двенадцать подсвечников и хрустальный графин. Теперь вечерами я надеваю любимые матовые розовые очки Квинессы Арнольдовны, играю при свечах на контрабасе, пью мутный самогон из хрусталя и вспоминая тёплый мягкий бюст Квинессы Арнольдовны, которая уже давно дослужилась в консерватории до звания бабушка-полковник, истекаю тёплыми розовыми слюнями нежной сентиментальности на давно засохшую мимозу…