Шахматная история знает много ярких личностей. И все же Ноттингем бьет все рекорды как собрание интеллектуалов.

Ласкер, Алехин, Эйве, Ботвинник, Файн в представлениях не нуждаются. И дело не в том, что все они формально обладали докторской степенью. Послужной список каждого из них был широк. Тут и великолепные книги, и знание языков, и умение работать над собой. Из этого блестящего списка всё же выделю Ласкера — не потому, что его имя носит математическая теорема, и не потому, что он дружил с Эйнштейном. Мне кажется, во многом благодаря Ласкеру шахматы завоевали имидж игры умных.

Впрочем, несмотря на все достижения вышеперечисленных, в плане учености их обошел еще один участник турнира, Милан Видмар. Основатель электротехнического университета Любляны, носящего его имя и поныне, один из виднейших специалистов в своей области, вообще по сути был шахматистом-любителем, ибо занимался научной работой, был профессором и ректором университета, публиковал статьи и книги, не связанные с шахматами... И при этом, на пике стабильно входил в первую десятку мира.

Единственный участник Ноттингема, которого можно сравнить с Видмаром по масштабу нешахматной деятельности — и превосходящий оного по влиянию на ход истории, это

Коннел Хью О"Донел Александер — человек, четверть века возглавлявший британскую криптоаналитику. Проект Энигма и т. д. , помните? Александер — не один из, а один из самых... и при этом, еще? н? е? м? н? о? ж? к? о?? ш? и? л? прилично играл в шахматы.

Прибавьте к этому Капабланку, который не только был гениальный шахматист и выдающийся сердцеед, но человек блестяще образованный, в совершенстве говоривший на нескольких языках, и официально представлявший Кубу во всём мире — мало, кто знает, но у Капы долгое время был статус посла Кубы (или равновеликий) в любой стране, где он в данный момент находится.

Блестящий остроумец Савелий Тартаковер, говоривший и писавший статьи чуть ли не на всех европейских языках, фонтанируя афоризмами и искрометным юмором.

Любопытно, что впоследствии его роль унаследует еще один участник турнира, Саломон Флор, который пока сосредоточен на шахматных успехах.

А Теодор Тейлор? Незрячий мастер, который несмотря на все невзгоды, выпустился с отличием и умудрился стать преподавателем юридического факультета в Оксфорде и практикующим адвокатом! А еще он изобрел специальные шахматы для слепых, а еще играл вполне себе, на всякий случай обыграв в Ноттингеме Флора и сделав ничью с Алехиным..

В общем, турнир был невероятным по интеллектуальной мощи. Если мы промотаем вперед, то через тридцать лет лучшие игроки мира в лучшем случае будут иметь формальное высшее образование — обычно, гуманитарное. Это не мешало Талю быть реально ярчайшей личностью и умницей — но он такой был один.

Еще через тридцать, даже формальное высшее будет у единиц. И один из этих единиц был Каспаров, но опять же, он был такой один.

Ну а прибавив тридцать и домотав до наших дней, окажется, что и школу закончили далеко не все.

И это объяснимо, и я никого не осуждаю. Но тот период был особенным. "

— Не топи своё эго в скотче, Толя, — протянул Сергей.

— Хочешь по-настоящему сложную партию? 712-й номер.

— Если ты про очередную модель, которая думает, что Каспаров — это марка водки, то уволь, — огрызнулся Анатолий.

— Она играет, — загадочно улыбнулся Сергей.

— И я тебе скажу больше. Я взял у неё ладью. И проиграл.

Анатолий замер.

— Ты что несёшь? Ты взял? У кого-то, кроме Карлсена? И проиграл? Ты пьян.

— Абсолютно трезв, — отрезал Сергей. В его глазах вспыхнул опасный огонёк.

— Просто сходи. Попробуй.

Это был вызов. Не шахматный — настоящий. Анатолий осушил бокал и, не говоря ни слова, направился к лифту. Он шёл доказать, что мир всё ещё подчиняется логике.

Вернулся он через час. Бледный. Раздавленный. Он молча налил себе виски, руки едва заметно дрожали.

— Ну? — спросил Сергей, как будто уже знал ответ.

— Она сразу предложила, — глухо начал Анатолий.

— Без прелюдий. Открыла дверь, улыбнулась и сказала: "Гроссмейстер? Сыграем. Я даю вам фору в ладью".

Он сделал большой глоток.

— А потом она сказала ставку. Если она выигрывает — получает то, о чём в этом отеле говорят украдкой. Проиграть значило не уступить фигуры, а уступить себя.

— Идеальная мотивация, — кивнул Сергей.

— Я так и думал!

— Анатолий почти зарычал от бессилия.

— Я сел за доску с одной мыслью: "Проиграй красиво". Это же элементарно! Зевнуть ферзя, подставить короля под вскрытый шах… Но я не смог!

Он посмотрел на свои руки, как на чужие.

— Она делает ход. Смешной, слабый. Но в её взгляде — вызов. Не шахматный, а какой-то другой. Каждый её промах был не случайностью, а приглашением. Не в партию, а в унижение. Она играла так, будто наслаждалась тем, что я должен притвориться слабым. Для неё это был фетиш власти. Для меня — гадость похлеще поражения.

Он сжал кулаки.

— Я пытался отдать фигуру, а рука сама делала защитный ход! Это было как пытка. Я боролся не с ней, а с самим собой. Она играла в поддавки, а я не мог не выигрывать! Я поставил мат в двадцать три хода… и почувствовал себя самым жалким идиотом на свете.

Он в отчаянии посмотрел на друга.

— Как? Как ты смог? Как ты заставил себя проиграть, когда всё твоё существо этому противится?

Сергей долго смотрел на него, а потом криво усмехнулся.

— А ты думаешь, это я заставил себя проиграть?

Он наклонился вперёд, лёд в бокале тихо звякнул. В зрачках блеснул странный свет, будто отражение чужой доски.

— Она играет не фигурами. Она играет нами. И в этой партии проигрыш — тоже её ход.

Анатолий хотел что-то возразить, но заметил: на столике между ними лежала белая ладья. Он точно не помнил, кто её туда поставил.