Семейные истории

что есть, мол, у меня полюбовница, к которой я периодически ныряю, делаю дорогие подарки, да в губы бесстыжие целую по беспределу.
А я тогда не то, чтобы я сильно на изменах специализировался, это второй брак у меня был, рисковать не хотелось, и , в принципе, я даже как-то старался минимизировать наиболее сомнительные контакты.
Но с такой работой поневоле себе заведешь кого-нибудь просто для снятия стресса, куда без этого. И вот зароманился я тогда с одной дивчиной с нашей бухгалтерии. Наташкой ее звали. Брюнетка такая модильянистого типа, выше меня, стройная, раскованная и, главное, неглупая и без претензий. Не девка, короче, а кровь с коньяком.
Супруге, к счастью, ничего конкретного тогда не сообщили, но с той поры начала она дурковать по полной, я даже от нее не ожидал, она у меня, как говорится, из интеллигенции.
Начала она меня по полной контролировать. То по карманам пройдется, то мобилу пролистает. Пойду, к примеру, куда с мужиками посидеть, она звонит, спрашивает, где я и просит там сфоткаться, да фотку ей на мобильник переслать.
Вечером выспросит, куда я днем гонял, а с утра в сядет в машину, смотрю, она на спидометр палит, цифры проверяет.
Особенно к бывшей моей ревновала, все не верила, что мы больше не общаемся. День через день заставляла клясться, что больше никаких чувств я к ней не испытываю.
Договорились до того, что мне даже пришлось поклясться, что с первою женой (мы год прожили) у меня вообще ничего не было.
Все равно, смотрю, не верит, все паранойит. Дурь уже из нее поперла полная, каждый вечер новые варианты моих измен себе придумывает. Умная жена и ревнивая — два предмета разные, прав тут был Федор Михайлович, абсолютно прав.
Ну, короче говоря, не жизнь у меня настала, а апокалипсис какой-то, хоть разводись по новой.
Наташка заметила это мое состояние, давай меня выспрашивать, ну я ей на всю эту инквизицию и пожаловался.
Она выслушала, задумалась.
— Ладно – говорит – хорош синдромить, давай мы вот что сделаем. И мне свой план растолковала.
На следующий день я специально домой пораньше приехал, вина на рынке взял, рыбы хорошей, сидим с женою тет на тет беседуем, ужинаем.
И тут ей звонок на мобильный — Наташка, естественно.
— Так, значится, и так, я, мол, как честная доброжелательница вам сообщаю, что пока вы как верная супруга дома находитесь, супруг ваш ненаглядный кое с кем в сауне бесчинствует. Примите, так сказать, срочные меры и остановите это непотребство, сил уже просто нет со стороны смотреть, что он, злодей-сердцеед, вытворяет.
А, надо сказать, что супруга у меня воспитанная и бранных слов, в принципе, не употребляет. Поэтому те маты, что я через мгновенье от нее услышал, даже для меня были неожиданностью. Не меньше минуты вопила она как тот Джельсамино, пока, видимо, Наташка не отключилась.
Обложила, значит ее в три этажа по матушке, потом вдруг вина полный стакан себе наливает и залпом хлоп! И сидит, дышит молча, кулаки сжимает.
Я как бы весь в недоумении.
— Что, дорогая, – спрашиваю – случилось, никогда тебя такой не видел? Да ты, объясни, кто звонил-то?!
— Сучка – говорит – какая-то, сказала, что ты в сауне с любовницей отдыхаешь, вот я и не выдержала…. И зачем она, скотина, такие гадости-то устраивает?
Тут я и подключился.
— Как – говорю – зачем? Что сама не понимаешь? Завидуют, падлы, нашему с тобою семейному счастью. А ты еще на меня бочку катила с любовницами, самой-то вот не стыдно?
Жена на меня влюблено так посмотрела, а у самой аж слезы на глазах выступили.
— Прости – всхлипнула – меня дуру, что на меня нашло, сама не понимаю…
И вот с тех пор наша жизнь семейная тихая стала, как украинская ночь. Может, кто жене и постукивал, но ни разу она мне об этом не сказала, и про бывшую больше не вспоминала.
Но с Наташкой я все же потихоньку подвязал, мало ли что вылезет, чего обострять-то….
Вот такая вот была у меня история.
robеrtуumеn

года» Вивальди, но быстро решили, что целоваться гораздо интереснее. В десятом классе наш учитель физики со словами, что люди не должны жить в такой серости, за свои деньги купил всем билеты в филармонию. Половина класса сходили. Мне понравилась музыка из телепередачи «Очевидное — Невероятное». Про нее в программке было написано «И. С. Бах – Токатта и фуга ре минор».
Ухаживание за девочкой из семьи питерских интеллигентов сделало неизбежным походы в филармонию и капеллу. Пользуясь ситуацией,
Мравинский и Темирканов стали теснить Pink Floуd, Spаcе и Аквариум, которых я любил просто так. На каком-то этапе я задал себе вопрос: если столько неглупых людей любят классическую музыку, может быть в ней что-то есть? Кроме начальной фазы ритуала ухаживания?
За ответом я отправился в магазин грампластинок «Мелодия», что был на
Невском рядом с Гостинным. Вместо того, чтобы привычно завернуть в шумный отдел эстрады, я пошел налево, в коридорчик отдела классики.
Кроме скучающей молоденькой продавщицы там никого не было. На витрине стояли пластинки. На обложках неизвестные мне пожилые люди размахивали дирижерскими палочками или задумчиво играли на рояле. Кого из них покупать было неясно. Побродив вдоль прилавка, я направился к продавщице. Вздохнув, она оглядела меня и спросила:
— Молодой человек, Вам помочь?
Помощь была необходима, только было непонятно что именно мне нужно.
Прерывая затянувшуюся паузу, я собрался с духом и сказал:
— Знаете, я слышал, что Бах – хороший композитор!
Продавщица тихо хрюкнула и сделала титаническую попытку сохранить серьезное выражение лица. Я закончил свою мысль:
— Я хочу понять, что мне у него может нравиться.
Продавщица на секунду задумалась и иезуитски ответила мне вопросом:
— А что бы вы хотели послушать? У Баха есть оратории, концерты, фортепианная и органная музыка.
— Дура, подумал я, — откуда мне знать, что я хочу? Но уверенным тоном сказал:
— Дайте мне, пожалуйста... разного. На пять рублей.
На пять рублей можно было купить многое – пластинки с классикой стоили рубль сорок пять копеек. Не помню, что мне досталось в тот раз. Но за первым походом в магазин последовал второй, третий. Шопен и Григ тоже оказались хорошимим композиторами. И Малер, и Рахманинов.
В чем суть этой истории? Думаю в том, что надо ухаживать за правильными девочками: -)

любила Семочку за себя и за него.
Папа Гриша — ребенок из многодетной семьи.
Гришу очень любили, но рос он как перекати-поле, потому что родители отчаянно зарабатывали на жизнь многодетной семьи.
Гриша с братьями рос практически во дворе. Двор научил Гришу многому, показал его место в социуме. Не вожак, но и не прислуга. Крепкий, уверенный, себе-на-уме.
Гришины родители ждали Семочку не менее страстно. Еще бы! Первый внук!
Они плакали под окнами роддома над синим кульком в окне, который Лиля показывала со второго этажа.
Сейчас Семе уже пять. Пол шестого.
Сема получился толковым, но избалованным ребенком. А как иначе при такой концентрации любви на одного малыша?
Эти выходные Семочка провел у бабушки и дедушки.
Лиля и Гриша ездили на дачу отмывать дом к летнему сезону
Семочку привез домой брат Гриши, в воскресенье. Сдал племянника с шутками и прибаутками.
Сема был веселый, обычный, рот перемазан шоколадом.
Вечером Лиля раздела сына для купания и заметила ... На попе две красные полосы. Следы от ремня.
У Лили похолодели руки.
— Семен... — Лилю не слушался язык.
— Да, мам.
— Что случилось у дедушки и бабушки?
— А что случилось? — не понял Сема.
— Тебя били?
— А да. Я баловался, прыгал со спинки дивана. Деда сказал раз. Два. Потом диван сломался. Чуть не придавил Мурзика. И на третий раз деда меня бил. В субботу.
Лиля заплакала. Прямо со всем отчаянием, на какое была способна.
Сема тоже. Посмотрел на маму и заплакал. От жалости к себе.
— Почему ты мне сразу не рассказал?
— Я забыл.
Лиля поняла, что Сема, в силу возраста, не придал этому событию особого значения. Ему было обидно больше, чем больно.
А Лиле было больно. Очень больно. Болело сердце. Кололо.
Лиля выскочила в кухню, где Гриша доедал ужин.
— Сема больше не поедет к твоим родителям, — отрезала она.
— На этой неделе?
— Вообще. Никогда.
— Почему? — Гриша поперхнулся.
— Твой отец избил моего сына.
— Избил?
— Дал ремня.
— А за что?
— В каком смысле "за что"? Какая разница "за что"? Это так важно? За что? Гриша, он его бил! Ремнем! — Лиля сорвалась на крик, почти истерику.
— Лиля, меня все детство лупили как сидорову козу и ничего. Не умер. Я тебе больше скажу: я даже рад этому. И благодарен отцу. Нас всех лупили. Мы поколение поротых жоп, но это не смертельно!
— То есть ты за насилие в семье? Я правильно понимаю? — уточнила Лиля стальным голосом.
— Я за то, чтобы ты не делала из этого трагедию. Чуть меньше мхата. Я позвоню отцу, все выясню, скажу, чтобы больше Семку не наказывал. Объясню, что мы против. Успокойся.
— Так мы против или это не смертельно? — Лиля не могла успокоиться.
— Ремень — самый доходчивый способ коммуникации, Лиля. Самый быстрый и эффективный. Именно ремень объяснил мне опасность для моего здоровья курения за гаражами, драки в школе, воровства яблок с чужих огородов. Именно ремнем мне объяснили, что нельзя жечь костры на торфяных болотах.
— А словами? Словами до тебя не дошло бы? Или никто не пробовал?
— Словами объясняют и все остальное. Например, что нельзя есть конфету до супа. Но если я съем, никто не умрет. А если подожгу торф, буду курить и воровать — это преступление. Поэтому ремень — он как восклицательный знак. Не просто "нельзя". А НЕЛЬЗЯ!
— К черту такие знаки препинания!
— Лиля, в наше время не было ювенальной юстиции, и когда меня пороли, я не думал о мести отцу. Я думал о том, что больше не буду делать то, за что меня наказывают. Воспитание отца — это час перед сном. Он пришел с работы , поужинал, выпорол за проступки, и тут же пришел целовать перед сном. Знаешь, я обожал отца. Боготворил. Любил больше мамы, которая была добрая и заступалась.
— Гриша, ты слышишь себя? Ты говоришь, что бить детей — это норма. Говоришь это, просто другими словами.
— Это сейчас каждый сам себе психолог. Псехолог-пидагог. И все расскажут тебе в журнале "Щисливые радители" о том, какую психическую травму наносит ребенку удар по попе. А я, как носитель этой попы, официально заявляю: никакой. Никакой, Лиль, травмы. Даже наоборот. Чем дольше синяки болят, тем дольше помнятся уроки. Поэтому сбавь обороты. Сема поедет к любимому дедушке и бабушке.
После того , как я с ними переговорю.
Лиля сидела сгорбившись, смотрела в одну точку.
— Я поняла. Ты не против насилия в семье.
— Я против насилия. Но есть исключения.
— То есть если случатся исключения, то ты ударишь Сему.
— Именно так. Я и тебя ударю. Если случатся исключения.
На кухне повисла тяжелое молчание. Его можно было резать на порции, такое тугое и осязаемое оно было.
— Какие исключения? — тихо спросила Лиля.
— Разные. Если застану тебя с любовником, например. Или приду домой, а ты, ну не знаю, пьяная спишь, а ребенок брошен. Понятный пример? И Сема огребет. Если, например, будет шастать на железнодорожную станцию один и без спроса, если однажды придет домой с расширенными зрачками, если ... не знаю... убьет животное...
— Какое животное?
— Любое животное, Лиля. Помнишь, как он в два года наступил сандаликом на ящерицу? И убил. Играл в нее и убил потом. Он был маленький совсем. Не понимал ничего. А если он в восемь лет сделает также, я его отхожу ремнем.
— Гриша, нельзя бить детей. Женщин. Нельзя, понимаешь?
— Кто это сказал? Кто? Что за эксперт? Ремень — самый доступный и короткий способ коммуникации. Нас пороли, всех, понимаешь? И никто от этого не умер, а выросли и стали хорошими людьми. И это аргумент. А общество, загнанное в тиски выдуманными гротескными правилами, когда ребенок может подать в суд на родителей, это нонсенс. Просыпайся, Лиля, мы в России. До Финляндии далеко.
Лиля молчала. Гриша придвинул к себе тарелку с ужином.
— Надеюсь, ты поняла меня правильно.
— Надейся.
Лиля молча вышла с кухни, пошла в комнату к Семе.
Он мирно играл в конструктор.
У Семы были разные игрушки, даже куклы, а солдатиков не было. Лиля ненавидела насилие, и не хотела видеть его даже в игрушках.
Солдатик — это воин. Воин — это драка. Драка это боль и насилие.
Гриша хочет сказать, что иногда драка — это защита. Лиля хочет сказать, что в цивилизованном обществе достаточно словесных баталий. Это две полярные точки зрения, не совместимые в рамках одной семьи.
— Мы пойдем купаться? — спросил Сема.
— Вода уже остыла, сейчас я горячей подбавлю...
— Мам, а когда первое число?
— Первое число? Хм... Ну, сегодня двадцать третье... Через неделю первое. А что?
— Деда сказал, что если я буду один ходить на балкон, где открыто окно, то он опять всыпет мне по первое число ...
Лиля тяжело вздохнула.
— Деда больше никогда тебе не всыпет. Никогда не ударит. Если это произойдет — обещай! — ты сразу расскажешь мне. Сразу!
Лиля подошла к сыну, присела, строго посмотрела ему в глаза:
— Сема, никогда! Слышишь? Никогда не ходи один на балкон, где открыто окно. Это опасно! Можно упасть вниз. И умереть навсегда. Ты понял?
— Я понял, мама.
— Что ты понял?
— Что нельзя ходить на балкон.
— Правильно! — Лиля улыбнулась, довольная, что смогла донести до сына важный урок. — А почему нельзя?
— Потому что деда всыпет мне ремня...