Смешные истории

на презентацию театра в Мюзик-Холле. Был длинный восхитительный вечер, абсолютно счастливые мы возвращались домой, было уже около часу ночи, и, двигаясь с Петроградской к себе в центр, мы проезжали по самым дивным местам — по Кронверкской набережной, через Троицкий мост, вдоль Лебяжьей канавки мимо Летнего сада и вокруг Преображенского собора. Шел снег, и машин почти не было, и город был белый и увешанный гирляндами к Рождеству. Словом "красиво" ничего не выразишь, да и вообще никаким не выразишь.

Мы остановились на светофоре на пересечении Пестеля с Литейным — собор стоял прямо перед нами, новогодний Литейный был похож на сказочный коридор, и мы тихо любовались, и даже говорить было невозможно.

И вдруг дверь стоящей впереди нас машины открылась, оттуда высунулась рука и вышвырнула на тротуар пустую пивную бутылку. Прямо на белый снег, прямо в эту Рождественскую красоту.

Я была за рулем, в глазах у меня заискрилось, и изо всех сил я надавила на гудок, призывая негодяя одуматься.

Перед негодяем на светофоре стояла еще одна машина, черная и внушительная, причем внушительная как размерами, так и стоимостью — на пустом перекрестке нас вообще было всего трое. Светофор переключился, и мы гуськом медленно переползли Литейный — внушительная машина, видавшая виды машина и наша машина. Я продолжала агрессивно гудеть.

Внушительная машина решила, что кто-то сзади решил придать ей ускорение, мол, шевелись давай, уснул, чоль. Это ей не понравилось, и за перекрестком она остановилась, чтобы прояснить ситуацию. Из нее вышли крепкие молодые люди в пиджаках и галстуках. Я тоже вылезла, подошла к ним, обвела рукой собор и сказала: "Полюбуйтесь, господа, какая красота! Это же чудо, правда? "Они вежливо полюбовались и кивнули, мол, факт, чудо. "И вот этот человек, — я ткнула пальцем в темноту салона машины, видавшей виды, — выбросил прямо на снег бутылку из-под пива. Вы можете себе такое представить у нас в Петербурге? "

На лицах молодых людей было написано, что они много чего себе могут представить. Но потом они еще раз посмотрели на пустой Литейный, на гирлянды, на снег, на собор и решили, что в кой-то веки раз в своей, видимо, не всегда путёвой жизни им предлагают совершить что-то благородное. Они культурно постучали мужичку в окошко и сказали ему ласково и строго: "Гражданин. Вот девушка говорит, что красота-то какая. Бутылку надо бы утилизировать. Нехорошо".

Гражданин рысцой сгонял туда-сюда через Литейный за бутылкой, и мы все пожелали друг другу прекрасного Рождества. И разъехались счастливые: плечистые ребята радовались неожиданно заглянувшей к ним романтике, я — что свинью заставили убрать за собой, а сама свинья — что легко отделалась.

Эх, были бы все конфликты такими. Фильдеперсовые были времена.

в тонкости произношения и нюансы прошедшего завершенного времени паст перфект.

Кроме того, состав менялся с быстротой поездов на перегоне.

Месяц-другой, одни отваливают, другие на очереди.

А Маша была отличный учитель, добросовестный.

Она свою профессию нежно любила.

Ей хотелось увлекать и волновать, то есть, буквально посадить сад, поливать его, холить, лелять и вырастить настоящие розы.

Не на продажу.

И вот она придумала взять в обучение подопытную детскую группу.

Совсем малолеток, дошкольников.

Они же все еще отзывчивые, радостные и бескорыстные, к тому же впитывают, как губка.

И значит через год — другой у них уже можно будет спрашивать: ту би о нот ту би?

Короче, кинули клич, желающих родителей образовалась куча.

Для детей никаких денег не жалко.

Начались занятия.

Окрыленная Маша такая затейница, придумывает всякие штуки, поет и скачет зайчиком, а дети сидят, как истуканы, спинка прямая, ручки сложены, глазки выпучены.

А если у них чего спросишь, вздрагивают и невнятно бормочут.

Что за черт, думает Маша.

Вон и отъезжанты веселые, и проститутки полны энтузиазма, а дети –ДЕТИ! – как перемороженные овощи, квелые и нелюбопытные, со взором потухшим.

В какой-то момент Маша не выдержала, цапнула одного ребятенка, другого, и давай их тормошить.

В чем дело? Неинтересно? Непонятно?

Страшно, отвечают дети.

Почему страшно? -изумляется Маша.

Вроде все по-доброму, по-семейному, с шутками-прибаутками.

А оказывается родители, которые сдали в люди своих младенцев, стали требовать от них усидчивости, прилежания, внимания и ответственности.

Потому что без труда не вынешь рыбку из пруда.

А терпение и труд все перетрут. И кто не работает, тот не ест.

То есть всего того, чем их самих мордовали с младых ногтей.

А детки маленькие.

Они только позавчера родились.

Они еще не устали наслаждаться жизнью.

И вдруг такой облом.

Маша ужасно рассердилась и устроила родительское собрание.

Первый и последний раз в жизни.

И, как серьезный педагог, выступила с такой речью.

— У меня есть замужняя подруга, -сказала Маша, -а у нее женатый любовник. –

И всякий раз, когда она с этим любовником конспиративно встречается на тайной квартире, вместо того, чтобы без перерыва заниматься любимым делом, постоянно его пилит. Ты, говорит, женатый человек, серьезный, уважаемый, а таскаешься по чужим женщинам.

— По каким? –уточняет любовник.

— А я что, не женщина? –обижается подруга.

И вот так пилит и пилит. Как вы думаете, долго он еще будет к ней ходить?

Родительское собрание оживилось, а отдельные индивиды закручинились.

Как в кровожадном рассказе классика Толстого про то, как папка-садист прилюдно разоблачил маленького мальчика, спершего со стола одну сливу: "Все засмеялись, а Ваня заплакал".

Но один дошлый родитель, из профсоюзных работников, решил призвать к порядку и спросил строго, а какая связь?

А такая, — ответила педагог Маша. –

Какой предмет ни возьми, женский ли, мужской или английский, занудством и палкой влюбиться не заставишь. Любить, так легко и ненатужно.

Иначе – бессрочная каторга.

Я запрещаю вам требовать от детей зубрежки, долбежки, запоминалки, отсидки и тупой жизни для хорошей отметки.

Кто нарушит - тому отставка.

С тех пор пошло дело....

И как-то даже Маша хвасталась, что к ней в гости заезжал один бывший младенец.

Он теперь служит переводчиком – синхронистом в какой-то жутко важной международной конторе.

Она открыла полоний и радий, и, в сущности, создала ядерную физику – но это ей не помогло, когда она единственный раз в жизни позволила себе всерьез увлечься мужчиной, а не научными исследованиями. Бульварные газеты с наслаждением обсуждали личную жизнь Мари: как же! первая женщина в команде профессоров Сорбонны и – такое! "Похитительница мужей! ", – шипели ей вслед. "Чужая, интеллигентка, феминистка", – злобствовал основатель антисемитского журнала Гюстав Тэри.

Нобелевский комитет после этого скандала холодно попросил Мари не приезжать на церемонию вручения премии. Мари ответила так же холодно: "Считаю, что нет никакой связи между моей научной работой и моей личной жизнью", приехала в Швецию, там — спина прямая, голова высоко — получила премию и — все. Силы кончились, ее отвезли в больницу, и врачи месяц возвращали ее к жизни...

Замуж Мария Саломея Склодовска выходила без большой любви, но по большой симпатии и отчасти – по необходимости. Она родилась в Российской империи, в Варшаве, а там на исходе ХIХ века возможностей заниматься наукой у женщины не было. Мария с золотой медалью окончила гимназию и... пошла в гувернантки. Это было проявление сестринства: сначала Мария работала, чтобы помочь сестре (та училась медицине в Париже), а потом сестра работала и оплачивала учебу Марии.

В 1891 году Мария успешно поступила в знаменитый университет, изменила на французский манер имя на Мари, получила степень магистра физики и магистра математики. У нее был план вернуться на родину и работать там для ее процветания и славы, но Краковский университет отказался принимать на работу женщину.

А ее любил Пьер Кюри, замечательный физик; они дружили, а главное, "смотрели не друг на друга, а в одном направлении". Пьер писал ей: "Я даже не решаюсь представить, как это было бы прекрасно, если бы мы могли прожить наши жизни вместе, очарованные нашими мечтами: твоей патриотической мечтой, нашей гуманистической мечтой и нашей научной мечтой".

Конечно, потом Мари полюбила своего мужа. Он был самый лучший, у них были одинаковые политические убеждения, принципы и взгляды на жизнь, общее дело, огромное уважение друг к другу. Потом появились две общих дочери.

Когда в 1906 году Пьер трагически погиб, Мари потеряла не мужа, она потеряла целый мир. Они вместе не пуд соли съели; они просеяли тонны уранита в своей лаборатории, которые друзья обзывали смесью конюшни и картофельного погреба. И оба расплачивались за свое открытие здоровьем: Пьер чувствовал постоянную усталость, у Мари воспалились подушечки пальцев (а это симптом лучевой болезни)... И это Пьер, ее Пьер заставил Нобелевский комитет признать заслуги Мари и дать премию не только ему, но и ей тоже:

Мне бы хотелось, чтобы мои труды в области исследования радиоактивных тел рассматривали вместе с деятельностью госпожи Кюри. "Действительно, именно её работа определила открытие новых веществ, и её вклад в это открытие огромен (также она определила атомную массу радия)".

И вот Пьер ушел. Мари было 39 лет, и каждое утро она заставляла себя открывать глаза. Депрессия держала за горло холодной костлявой рукой. Мари переехала на окраину Парижа, оставила дочерей на тестя и с головой ушла в работу. В Парижском университете ей предложили место мужа, и так мадам Кюри стала первой в истории университета преподавательницей, потом профессором с собственной кафедрой. Она работала, как проклятая. Коллеги предложили ее кандидатуру в Академию наук Франции – и тут началось такое!

Позже биографы Кюри назовут это "полемика", но полемика сводилась, в сущности, к одному вопросу: "может ли великий ученый, нобелевский лауреат быть членом нашего уважаемого консервативного заведения, если он женщина?". Она проиграла два голоса (некоторые источники говорят, что один) и никогда больше не соглашалась выдвигаться в Академию наук.

После смерти Пьера прошло четыре года, когда Мари наконец-то сняла траур. Она ожила настолько, что увлеклась мужчиной, своим старым знакомым, бывшим учеником мужа Полем Ланжевеном. Он был на пять лет моложе, у него была жена и дети. Поль был несчастлив в браке, но не будем требовать от него невозможного. Он был влюблен в Мари, и он боялся жены. Этот роман стал достоянием общественности. Была опубликована переписка:

Я дрожу от нетерпения при мысли о том, чтобы вновь увидеть тебя и также рассказать, как сильно я тосковал о тебе. Целую тебя нежно в ожидании завтра.

После этого правые газеты устроили Кюри настоящую травлю: "о, как ты гоготал, партер!". Однажды под ее окнами собралась целая толпа разгневанных защитников общественной нравственности, и Мари с дочерьми пришлось уехать из дома. После упомянутой публикации Гюстава Тэри в антисемитском журнале Мари подумывала покончить с собой, а Ланжевен вызвал этого Тэри на дуэль (дуэль не состоялась, никто из них не стал стрелять). Кто тогда помог Мари, так это Эйнштейн, который отлично понимал цену всему.

Если эта чернь будет донимать тебя, просто перестань читать эту ерунду.

"Оставь это для гадюк, для которых эта история и была сфабрикована".

Но "будь ты хоть роллс-ройс, все равно стоять в пробке". Будь ты хоть дважды лауреатка Нобелевской премии, ты живая, ты ранимая, и ты тяжело выбираешься из любовных историй. Прошло три года, и Эйнштейн печально писал, что во время их совместного отпуска "мадам Кюри никогда не слушала, как поют птицы". Радости не было, но личная сила мадам Кюри оставалась при ней. В годы первой мировой войны Мари изобрела мобильные рентгеновские установки, научила 150 женщин на них работать и сама ездила с такой установкой на фронт, помогала раненным. "Мы не должны ничего бояться в жизни, но все понимать", — говорила эта удивительная женщина. И она ничего не боялась, все понимала.... правда, никогда не улыбалась. Первая фотография, где на прекрасном лице Мари снова видна улыбка, появилась в 1921 году, через десять лет после это ужасной истории – она спускается по ступеням Белого Дома об руку с президентом США и сияет. Ее дочь станет второй в мире женщиной, которой дадут Нобелевскую премию.

произнесенное приятным баритоном, Ромка придал лицу выражение приветливой индифферентности (блуждающая полуулыбка, легкое презрение в глазах) и последовал приглашению. За столом сидел средних лет мужчина в светло-зеленой медицинской униформе, являвший собой эдакий гибрид Санта-Клауса с Айболитом, только без бороды. Зато присутствовал внушительных размеров животик, седеющие виски, очки-полукружья на носу картошкой и пальцы-сардельки, сжимающие казавшуюся слишком хрупкой для них авторучку. Обширную лаковую загорелую лысину покрывала зеленая же медицинская шапочка.

Усевшись на предложенный доктором стул, Ромка изложил суть дела: мол, надо ехать, а у меня кот, бросить не могу, я его еще за забором приютил, стал быть, надо документ. Доктор привычно запустил руку в ящик стола, достал бланк и поднял глаза на Ромку.

– Кличка? – поинтересовался доктор.

– Глыба, – ответил Ромка.

– А кота? – на всякий случай уточнил доктор.

Ромка сменил выражение лица на "а чё? ", то есть оставил полуулыбку, глаза же стали смотреть выжидающе-нагло.

– Е*анат, – как ни в чем не бывало, сообщил он доктору.

Рука ветеринара замерла, не коснувшись бумаги. Аккуратно положив ручку рядом с кошачьим паспортом, он медленно приподнял очки и сильно потер переносицу. Потом, не опуская очков, посмотрел на посетителя. Выражение лица было точь-в-точь, как у Ромки.

– А ласково, значит, Е*анашка? – скорее утвердительно, чем вопросительно, тихо произнес ветеринар.

– Ага, – даже как-то обрадовался Ромка, на всякий случай сменив выражение лица на откровенное "нуи х*ли? " – Откуда знаете?

– У меня дома кошка. Бациллой звать, – ответил доктор скучным голосом.

– А-а-а, – посочувствовал Ромка.

Пройдясь до стоящего в углу шкафчика, доктор выставил оттуда на стол банку с резиновой пробкой, на глаз – около литра, и две разнокалиберные мензурки. Быстро налив и предупредив:

– Спирт. Если надо, вода в кране, – звериный эскулап сноровисто опрокинул свою посудину.

Ромка последовал примеру. В дверь стукнули и, не дожидаясь разрешения, в кабинет протиснулся тщедушный человечек.

– Мне это, документ надо. На попугайчика.

– Кличка? – выдохнул доктор.

– [ман]добол, – радостно осклабился вошедший.

Доктор молча встал и пошел к шкафчику – за третьей мензуркой.

день рождения. Все это воспринималось как само собой разумеющееся. Родители ждали очереди, что бы на работе получить деньги в "кассе взаимопомощи". Но перед первым сентября деньги нужны были многим. А зарплата только пятого. Поэтому, что бы купить мне школьную куртку и колючие брюки мышиного цвета, мама снова пошла занимать деньги у Бейлиных. Как всегда соседи, помогли. Но на цветы денег не хватило…

Мама, не долго думая, вручила мне только что срезанную домашнюю герань. Это была жертва. Такого букета на торжественной линейке у школы не было ни у кого. Даже среди гигантских дачных гладиолусов моя ярко-красная герань смотрелась вызывающе. Я был счастлив и горд, потому что все могли видеть эту красоту. Поэтому, когда завуч отвела меня в сторону и спросила кто мне дал эти цветы, я гордо ответил — мама вырастила. Букет герани у меня отобрали, вместо него вручили часть обычного букета, располовининого у первоклассницы с огромными бантами. Мы с первоклассницей пытались протестовать, а я вообще не понял, зачем менять мой прекрасный букет. Но завуч сразу показала нам кто тут главный.

Впрочем, завучу это не помогло. Не успела. В газете действительно напечатали фотографию с линейки. На ней были четко видны банты одноклассницы, выглядывающие из-за гигантского букета. И я — с геранью. Мне было жаль, что фотография была черно-белой и не было видно, какой прекрасный насыщенный цвет у маминых цветов.

С 1 сентября!

и был, помимо всего прочего, в деревне конюхом. Или там конопасом, не знаю, как это называется. Закончил школу, и спокойно пошел себе в армию. Об институте речи не шло в принципе. Да и мало кто в такой глуши вообще представлял себе что ента за энстетут такой. Опыт общения с лошадками произвел впечатление на командование и его отправили служить в Москву, в распоряжение ЦСКА. На м. Аэропорт если знаете есть здоровый спорткомплекс ЦСКА, где занимаются все, от хоккеистов до гимнасток. Ну и лошадки тамже, конный спорт в ЦСКА всегда был в почете:) И служил он там на конюшне — где навоз убрать, где корм принести. И шел он как то по этому комплексу по своим солдатским делам и увидел на доске объявление, чтото вроде "Ленинградский Военный Институт Физической Культуры и Спорта приглашает абитуриентов...". И остановился, и смотрит завороженно на это объявление, и может быть гдето в глубине души его уже зовут огни другой жизни, не "армия-село-лошадки". Подошел к нему мимо проходящий мужчина, уже в возрасте, скорее даже ближе к дедуле, чем к мужчине. Спрашивает его

— что, мол, сынок, интересно?

— да — отвечает завороженный наш герой — очень интересно.

— а как етбя зовут, сынок?

— Володя

— ну, Володя, надумаешь поступать — вот тебе телефончик, позвони, помогу чем смогу.

Дал телефон и ушел. Володя бумажку в карман положил, да и забыл-потерял ее. А про институт не забыл. И захотелось ему другой жизни. После армии год сидел за учебниками и поехал таки поступать. И сдавал все экзамены.

И было в конце всех экзаменов собеседование. И сидела там комиссия важная, вся в пиджаках и галстуках. И смотрела внимательно. И выяснилось, что у Володи не хватает одного балла для поступления. И спрашивала его комиссия

— ну а кто, уважаемый, ваш папа?

— а папа у меня, мол, заслуженный колхозник колхоза Большие Грязи

— ну а кто, уважаемый, ваша мама?

— а мама, у меня, мол, заслуженная доярка колхоза Большие Грязи

Кивала головами комиссия, смотрела важно, и говорила сурово, чуть с грустью — да, мол, видим, что человек вы, Владимир, наш, но поделать ничего не можем. Нету балла и все тут.

И тут в аудиторию открывается дверь, и заходит тот самый дедуля. В простенькой рубашке и простого покроя брюках. Не спеша пересекает всю аудиторию, и тут замечает нашего героя — старого знакомца

— о, Володенька! Здравствуй, ну как дела?

— Здравствуйте, дела нормально.

А дедуля обращается уже к приемной комиссии

— как у Володи дела?

— ну, вот, так мол и так, поступает, одного балла не хватает.

— одного балла? — спросил дедуля, покряхтывая приближаясь к столу председателя комиссии. — одного? — спрашивает, заглядывая в экземенационный листок героя — ну что же, плюс один. — сказал дедуля, и для верности вписал это в листок подвернувшейся же ручкой..

Володю взяли, дедуля много лет был его преподавателем и научным рукодителем, Владимир закончил институт, затем Владимир Андреевич долго преподавал в этом самом институте и успешно двигал советскую науку, а

Андрей Владимирович уже рассказал мне эту историю. А я вам: ) Сказке конец:) Кто слушал — молодец:)

ps Но я в нее верю