Поэтому обратились к моему дяде-географу. Он порыскал по атласу и определил, что это село и где находится.

В результате я получила поздравительную телеграмму с замечательной адресацией: Енотаевка Астраханской обл. , гостиница, М-ой Татьяне.

В то время я училась в МГУ, и в июне у нас была сессия. Когда мы уезжали, расписания экзаменов еще не было. Но этот вопрос нужно было выяснять.

Кто помнит, раньше, если нужен был конкретный абонент, на почте называли его полное имя.

Мой однокурсник потом долго рассказывал, как мирно ужинал с семьей, когда резко и громко зазвонил межгород.

— Ст-цев Анатолий Петрович? — строго спросили его.

— Вас вызывает Енотаевка.

Толик офигел. Не то, что бы у него в Енотаевке не было знакомых, он даже не представлял, что это и где находится!

А уж когда его однокурсница, каким-то образом оказавшаяся в этой самой загадочной Енотаевке, без обьяснений, как ни в чем не бывало спросила:

— Толя, когда у нас первый экзамен и какой? — он просто завопил:

— Ты где?!! И что ты там делаешь?!

Экзамен я, кстати, сдала. Мы вернулись в Москву в тот день рано утром, я успела заехать домой, привести себя в порядок и "сдаться" на четверку.

ты... гипсовая скульптура лошади. Вспомнили – точно, в конюшне же скульптор работает. С натуры лепит. Тихий такой мужичок, сосредоточенный, старательный. Правда, регулярно пьющий, но что с него возьмёшь – творческая личность. (Да и то сказать, нам ли пьяниц-то критиковать. Сами вон который уж день что-то празднуем.) Да, верно: сегодня же он как раз и хвалился, что работу заканчивает. Обещал завтра днём всех собрать и торжественную презентацию устроить. Вот почему скульптура-то тканью укрыта. Задрапирована... Это сюрприз нам всем приготовлен!

Глядим, а ушёл-то он совсем недавно. Вон, гипс ещё влажный. И ведь много как его в миске осталось, гипса-то... Помяли его, пощупали, посоветовались – да и принялись за дело. Вылепили замечательного карикатурного Ильича. Страшненький получился, живенький, инфернальненький такой карлик. Со всеми положенными атрибутами – сам в пиджачке, в кулаке кепка зажата, стоит враскоряку, зубы по-азиатски скалит, лысиной сверкает. У трезвых бы нипочём такой гомункулус не получился.

Посадили страшилище на лошадь, примазали, закрепили хорошенько. Тканью аккуратненько накрыли, растянули, расправили – чтобы всё смотрелось так же, как и было. Ну чо, если особо к рельефу не приглядываться, то под покрывалом нового бугра, считай, и не видно. Оставили сохнуть. Дверь закрыли и домой пошли.

А наутро обещанное открытие памятника состоялось. Да мы вот, жаль, в университете были. Так что не довелось нам увидеть лицо ваятеля, когда он весь народ конюшенный собрал – и в торжественной обстановке покрывало со скульптуры сдёрнул. Говорят, сильное было зрелище. Скульптор после этого даже пить на какое-то время бросил.

Мы, филологини, были тут скорее случайно. Нам вообще-то полагались музеи и бумажные архивы. Но кто-то в деканате решил, что « народ ближе познать» — это тоже полезно для гуманитарного развития.

Мы покорно собрали чемоданчики с кремами, французскими духами и несколькими томами Гессе. В общем, приехали.

Первый день.

Жара. Тени почти нет. Мы сидим на скамейке, как персонажи Чехова, только вместо вишнёвого сада — облезлая детская горка.

Заходит женщина.

Из тех, что носят халаты не потому, что им жарко, а потому что так принято на работе. Она — из местных. Щёки пунцовые, руки с узорами побелки.

— Ты, — говорит она и тычет в меня, — пойдёшь со мной. Кисточку возьми.

Кисточка плавает в ведре с белилами. Вязкая жидкость, цвета разбавленного молока.

Я смотрю на неё, потом на свою руку. Ногти только вчера привела в порядок.

Аккуратно, двумя пальцами — средним и большим — за самый кончик, как дохлую мышь, вытаскиваю кисточку. И, видно, делаю при этом какое-то выразительное лицо.

Женщина на меня смотрит. Потом, медленно, с нарочитым спокойствием, произносит фразу, которая войдёт в летопись отряда:

— Ты чего сморщилась? За х[рен], небось, двумя руками хватаешься, да ещё и причмокиваешь.

Мир замер.

Я тоже.

Вокруг — напряжённая тишина. Тонкая, как натянутая струна у виолончели.

И в эту тишину — взрыв. Смех. Пацаны умирают. Один сползает под скамейку, другой кашляет от переизбытка кислорода. Даже наша староста Ирина, которая всегда цитирует Аристотеля, не выдерживает.

А я?

Я выпрямляюсь, улыбаюсь и — не знаю почему — говорю:

— Я предпочитаю изысканные формулировки.

И иду за ней, с этой кисточкой, как в старом фильме, где героиня несёт знамя сквозь строй саркастических одногруппников.

Позже, конечно, мы ещё много смеялись. И даже подружились с той самой женщиной.

А кисточка?

Я её потом засушила и привезла домой. Поставила в банку рядом с ручками.

Как памятник. Стройотряду. И моему взрослению.