— Ну что, засранцы, соскучились по соседям? А я вот тут он! Здрасте всем присутствующим.

С такими добрыми словами к нам в палату вошёл крепенький такой мужик – невысокий, но ладный, лет хорошо за пятьдесят. Следом за ним- прапорщик внутренних войск.

В палате восемь коек, пять заняты, три свободны. Инфекционная больница — по Питерски — Боткинские бараки. Восемьдесят шестой год, сентябрь.

— Петрович, хорош глумиться, койку выбрал? — это прапор пробасил.

— Да на такой шконке до конца жизни проваляться можно – это не у вас, [м]ля, в крытке, смотри, как мяконько…

— Ты знай, особо тут не выступай, а то обратно – голубем сизым прилетишь.

— Мне с УДО соскальзывать интереса нет, я уж тут полечусь.

Так у нас появился новый сосед- Петрович, уголовник со стажем. Весёлый такой, всё прибаутками сыпал.

Засранцы – это потому, что все присутствующие в большей или меньшей степени брюхом страдали. Расстройство желудка – скверная штука — а уж в больнице по этому поводу оказаться – вообще радости нет.

Петрович, из тюремной больнички был переведён в обычную, гражданскую – потому, что там инфекционного отделения просто не было — а по условно досрочному освобождению, он вроде как под режим и не попадал — хотя пока и числился заключённым.

В наколках весь – с ног до головы – когда переодевался, видно было. Звёзды на плечах и на коленях. Ярче всего – во всю грудь — картина Васнецова – "Три богатыря". И явно делал большой мастер – от оригинала изображение отличалось только однообразным синим цветом, не научились ещё тогда на зонах цветные татуировки делать. А так – идеальная копия.

Но здоровенный шрам, пересекавший богатырей наискосок, сверху донизу – это вообще производило впечатление.

— Петрович, это где же тебя так угораздило?

— Да маленький был, заснул в траве, на покосе, а дядя Матвей косой и шуганул — вишь, как прилетело? Слава Богу, жив остался…

— Ну что ты гонишь, у тебя что, с детства наколки эти?

— А тебе что, байку в кайф послушать, или по правде, как на зоне за слова спрашивают, и отвечают? Не приставай с вопросами — не совру. Не веришь, сочти за сказку.

Петрович мужик оказался покладистый и неглупый. Брюхо ему конечно, подвело – по пять-шесть раз в день на горшок тащило – ну мы все такие там были. Выздоравливали потихоньку.

Совсем лежачих в палате было двое – Коля, отслуживший дембель со Средней Азии — домой ехал в Петрозаводск, но только до Ленинграда добрался, скрутило, и дед Егор – этот вообще ни на что не реагировал, мычал только тихонько, когда совсем туго становилось.

Им медсёстры судно под задницу подкладывали — если успевали. Иначе приходилось опять постельное бельё менять, и меж ног потом влажным полотенцем протирать от коричневой пенки – ну и запах стоял в палате, нарочно не придумаешь.

Больница, блин.

Сестёр было двое – Катюша — молодая такая, симпатичная барышня, лет за двадцать, и Егоровна — суровая молчаливая тётка, от неё разве матюги услышать можно было.

Петрович с Егоровной только взглядом обменялся – сразу за своих друг друга признали. Она ему потом и добавки на обед подкладывала – без слов, лишь головой кивнув.

А Катюша — та ко всем с улыбкой, милая такая. Это очень крепкий стержень надо в спине иметь, чтобы в больничном говне ковыряясь, к пациентам с поносом с улыбкой относиться. Сестра милосердия. Воистину.

— Дочка, а обход будет сегодня? Что-то опять изжога, может каких таблеток пропишут?

— Петрович, вы и раньше прописанные лекарства не приняли – я же видела, выкинули. Вы здесь подольше полежать хотите, чтоб обратно попозже вернуться?

— Молодец, дочка, раскусила старика. Ну, попить дай, и улыбнись по доброму — мне сейчас мало кто улыбается…

Катюша улыбается – говорю же, добрая барышня…

Петрович с собой притащил книжку – истрёпанное Евангелие, там листы чуть не рассыпались, и читал его, губами шевеля, сквозь очки мутные поглядывая. А странички закладывал потёртой фотокарточкой – чтоб не ошибиться, с какой строчки дальше читать.

Опять обед – в палату тележка с кастрюлями заезжает. Тарелки по койкам раздают – это только по названиям тарелки – миски алюминиевые. Но жрать в принципе приемлемо – ложками поскрипывая. Сижу, жру.

Тут у Коли, в углу палаты, что-то не то, кашей поперхнулся? Клокочет, хрипит, пена со рта — Катюша "Помогите!", громко так, а мы что, мы же не врачи?

Посинел парень, пока ему Катюша искусственное дыхание делала, и массаж сердца – отошёл, не стало его. Больница – так бывает. Все смертны. Ну его и раньше кровавым поносом несло – дышал через раз. Не повезло парню.

На каталку мы его с Петровичем вдвоём перекладывали – и простынкой покрыть помогали – Катюше одной не справиться – тяжёлый.

А уложивши, глядь – Евангелие Петровича на полу валяется, задели, уронили, и фотография эта там же.

Катюша – падает на пол, на колени -

— Откуда у Вас это фото? Голос дрожит – она никогда так не разговаривала —

— ОТКУДА У ВАС ЭТО ФОТО?

— [м]лядь, тебе какое дело?! Куда ты на хрен с ногами в душу-то лезешь?! Ты, [м]ля, кто вообще?

— Петрович, грубо и злобно рычал, поднимая фотографию с пола.

Катюша, спотыкаясь, выбегает из палаты, через минуту возвращается:

— Вот, смотрите – показывает Петровичу точно такую же фотографию – только поменьше истёрханную.

Петрович, с остановившимся взглядом, держит в руках два одинаковых фотоснимка.

— Это, [м]ля, это у тебя откуда?

— Это мама моя.

Мне довелось только услышать часть разговора Петровича и Катюши — на лестнице, где на площадке можно было покурить.

— Ты вот что, дочка…

И потом, совершенно изменившимся голосом —

— Ты вот что, Д О Ч К А... Ты подумай, на хрена тебе такой отец, как я?!

— А у меня просто больше нет никого…

Дальше я не слушал – неудобно.

Из больницы меня выписали через два дня — гастроэнтероколит – дома фесталом лечится. Так что я не знаю, как закончилась эта история. Но вот в памяти осталась…

Москва — столица СССР и самый лучший город на земле!

Это я еще со школы помню, нам это с первого класса твердили. Конечно, мне очень хотелось посмотреть Красную Площадь, куранты на Спасской башне, Ленина в мавзолее и золотые скульптуры возле фонтана дружбы народов на ВДНХ. Ну и заодно купить в ГУМе лощеных тетрадей, палку сервелата, шоколадных

"Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда"

Марина Цветаева, 49 лет, 1941"

Знаете, раньше я бы над этой историей посмеялась. Но не сегодня, друзья мои, не сегодня, ибо раны свежи и кровоточат.

Когда мне было тридцать лет, я трудилась журналистом в газете "Работа для вас". Была такая газета, монополист

Ещё про советскую армию.

Середина 80-х. Служил я на офицерских курсах простым солдатом. Учились там курсанты не ниже капитана, это наши, советские. Кроме них были там представители всего соц. лагеря, половины Африки и немного капиталистов.

Интересное наблюдение: оказывается [мав]ры делятся на две расы, одни цвета воронёной стали с синим отливом, обликом похожи на лысую гориллу или шимпанзе, другие цветом от тёмно-кофейного до легкой смугловатости, лица всякие. Представьте себе узкоглазого китайца, мексиканца или рязанского Ваню, нос слегка приплюснут и с тёмным цветом кожи. Обе расы "слегка" недолюбливают друг друга. Но история не об этом.

Пришлось мне как-то общаться с одним представителем Африки, с тем, который не обезьяна. Поговорили о том, о сём, зашла речь об обустройстве армий. В ходе разговора выяснилось, что всё почти одинаково и у нас и у них, есть только одно различие. На мой взгляд очень существенное. Если ввести его в нашей армии, сократятся самоволки, повысится дисциплина и т. д.

Дело в том, что их раз в неделю строем ведут в бордель. А в качестве наказания не сажают на "губу", а лишают очередного посещения борделя.

Где-то 1963 г. Новогодний утренник для детей офицеров полка. Дед Мороз — молодой лейтёха, ещё не женатый. Порядок утренника — классический: к Деду Морозу по очереди подходят дети и он просит их то спеть песенку, то сплясать, то сказать загадку или стишок. Очередь дошла до одного 4-хлетнего мальчика, которого Дед мороз попросил рассказать стишок (ну, помните-же, про всякие ёлочки-зайчиков, в 4-6 строчек). И мальчик с прекрасным выражением, профессионально, выдал огромное "Бородино" великого М. Ю. Лермонтова, от первой до очень долго ожидаемой последней. Мороз еле удерживал себя от хохота, но дал пацану дочитать стихотворение до конца, добавил: надеюсь, у меня когда-нибудь то-же будет такой сын.

Просто у мальчика была заботливая бабушка, которая очень любила заниматься с внуками и один из них, ещё не умея читаь, на слух (бабуля ему много раз читала стихотворения, а "Бородино" было её любимым), выучил полностью "Бородино". А вам, слабо??!!

Бабушка, да будет тебе земля пухом!