Джорджем Келли по кличке Автомат (они сидели за ограбление банков).

— Не могу я понять таких людей, как ты, Джо, — иронизировал Келли.

— Ты знакомишься с человеком, заводишь с ним дружбу, потом забираешь у него деньги. Но он знает тебя в лицо, и поэтому приведет полицию на порог твоего дома.

— Если бы ты понимал суть мошенничества, Джордж, то знал бы, что пострадавший никогда не пойдет в полицию. Потому что тогда ему придется признать, что он собирался заключить незаконную сделку, которая принесла бы ему деньги гораздо большие, чем могла бы дать сделка законная, — цедил с сигарой в зубах Уэйл.

— А теперь посмотри на себя. Ты врываешься в банк, вооруженный до зубов, палишь налево и направо, страдают ни в чем не повинные люди. Потом ты как сумасшедший удираешь от полиции, которая палит в тебя.

— В любом случае я не такой дурак, который ходит в обнимку со своими жертвами, — не сдавался Автомат.

— А позволь узнать, надолго ты прибыл в Leavenworth?

— На двадцать лет.

— А за что?

— За ограбление банка.

— А много ты взял в банке?

— Три тысячи долларов.

— Я получил шесть лет за четверть миллиона и выхожу досрочно за хорошее поведение. Кто же из нас дурак, Джордж?

мере испытала, что значит быть неродным ребенком. Родня отчима всегда относилась к ней, как незаконнорождённой. Впрочем, это слово не передает всего презрения, брезгливости, унижения, что пришлись на долю девочки. Есть такое старое слово: ублюдок. Вот оно гораздо лучше описывает отношение окружавших взрослых к маленькой девочке: она была ублюдком.

Когда девочке исполнилось пять лет, в ее обязанность вошло ходить в магазин за хлебом. Ей выдавали 10 рублей "старыми" деньгами для покупки четырех булок хлеба. Вы знаете, что такое сельский магазин в те годы? Одна продавщица торговала всем: кирзовыми сапогами и творогом, лопатами и хлебом, гвоздями и фуфайками. И однажды в магазине появилось чудо. Это была большая красивейшая кукла-школьница Таня. У маленькой девочки захватило дух. С тех пор она всякий раз, придя за хлебом, останавливалась у прилавка с куклой и, затаив дыхание, смотрела на это чудо. Однажды девочка дольше обычного засмотрелась на куклу. Продавщица заметила её и спросила: "Тебе чего, девочка? "И тогда маленькая девочка протянула продавщице зажатую в кулачке "десятку" и почти беззвучно прошептала: "Куклу". По дороге домой девочка несколько раз останавливалась, аккуратно устанавливала коробку на землю, открывала крышку и любовалась своим сокровищем. Мама девочки увидела её из окна и всё поняла. Она вышла из избы, без слов взяла куклу и унесла обратно в магазин. Вот так просто огромное светлое детское счастье в мгновение превратилось в маленькое черное горе, засевшее в сердце маленьким жгучим комочком на всю жизнь.

Жена рассказывала мне эту историю несколько раз. И всякий раз заканчивала её словами: "С тех пор никогда в жизни у меня больше не было куклы".

Я давно хотел исправить несправедливость, но поиск самой красивой куклы растянулся на много лет. Наконец, я нашел ее. Наишкодливейшая, но такая милая физиономия таращилась на меня безневинными глазками с экрана компьютера и, казалось, что она вот-вот скажет: "Это не я училке кнопку на стул подложила". Конечно, эта кукла совсем не похожа на ту куклу Таню из далекого детства, но ведь и мы с того времени несколько изменились. Я подарил жене куклу накануне нашего 40-летнего юбилея – рубиновой свадьбы. Она радовалась, как ребенок, и весь день не выпускала куклу из рук, как будто боялась, что этот сон пройдет, и у маленькой девочки кто-то опять заберет её куклу. Не бойся, родная, эта куколка останется с тобой навсегда.

голосом предлагал книги для диссертации, которые только у него дома, на совещаниях кафедры хвалил, облизывая губы, и все думали, что у нас что-то есть. Звал в рестораны, проходя мимо, приобнимал за плечи и говорил, какое я милое дарование.

Однажды я пришла в университет и узнала, что через месяц мы вдвоём летим в Вену на какую-то конференцию, он взял меня как молодого перспективного учёного, хотя я даже не у него писала кандидатскую и вообще не собиралась никуда! Я отказалась и имела неосторожность один на один высказать ему своё отношение. Сказала, что мне неприятны его ухаживания и флирт, что у меня есть молодой человек, и попросила прекратить всё это. Он ответил, что если я не пересплю с ним, то он отравит мою карьеру. Я не придала значения, хотя была напугана.

В итоге, он и другие преподаватели завалили меня на предзащите, а мой руководитель сказала, что лучше мне бросить написание кандидатской. Я вела пары у студентов, и мне стали ставить вечерников, заочников, изменили расписание, сделали кучу окон. Вдобавок, почти не стали платить премию, мотивируя тем, что у меня есть недостатки в работе, выговоры. В общем, ушла я из университета под ехидную улыбочку этого старого козла. Плакала, потому что очень хотела связать свою жизнь с наукой, но ничего не могла сделать.

Нашла работу по специальности и как-то втянулась, карьера пошла в гору. Вышла замуж за того парня, мы жили счастливо и богато. Осенью у нас расширился штат, и фирма решила предложить сотрудничество и практику студентам старших курсов. Я, как представитель фирмы, договорилась и поехала в свой родной вуз на свою родную кафедру. Этот старый [ч]удак всё ещё работал там. Выглядел так же мерзко, я видела, как он беседует со студентками и молодыми преподавательницами, так же сильно и пошло. Он просто остолбенел, когда меня увидел.

Я выступила перед студентами и аспирантами, в конце речи сказала: "Если кто-то из вас, особенно это касается девушек, хочет заняться наукой, но есть неприятные обстоятельства в виде неприятных старых людей, возомнивших себя всесильными, мешающих вам, то не бойтесь, жизнь многогранна и прекрасна без этих людей". Надо было видеть лицо этого козла. Горжусь собой и надеюсь, что ему стыдно.

без дураков, произведение Николая Олейникова "Таракан".

Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.

Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:

– Таракан сидит в стакане,

Ножку рыжую сосёт.

Он попался. Он в капкане.

И теперь он казни ждёт.

В "Театре" Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.

– Таракан к стеклу прижался

И глядит, едва дыша.

Он бы смерти не боялся,

Если б знал, что есть душа.

Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:

– Он печальными глазами

На диван бросает взгляд,

Где с ножами, топорами

Вивисекторы сидят.

Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на "вивисекторах" лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.

– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!

Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.

В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова "На смерть поэта", оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.

– Всё в прошедшем, – обречённо вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.

Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?

–Там, в щели большого шкапа,

Всеми кинутый, один,

Сын лепечет: "Папа, папа! "

Бедный сын!

Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.

Зал потрясённо молчал вместе со мной.

Но и это был ещё не конец.

– И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, – с мрачной ненавистью сказала я. – Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.

Кто-то из слабых духом детей зарыдал.

– Ты, подлец, носящий брюки! – выкрикнула я в лицо чьему-то папе. – Знай, что мертвый таракан – это мученик науки! А не просто таракан.

Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.

– Сторож грубою рукою

Из окна его швырнёт.

И во двор вниз головою

Наш голубчик упадёт.

Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.

– На затоптанной дорожке, – скорбно сказала я, – возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.

Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:

– Его косточки сухие

Будет дождик поливать,

Его глазки голубые

Будет курица клевать.

Тишина. Кто-то всхлипнул – возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.

На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.

– Почему? – гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже "Майн Кампф", хуже бы не стало. – Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?

– Потому что "Жука-антисемита" в одно лицо декламировать неудобно, – с искренним сожалением сказал дедушка