с недельным бездельем. Во время простоев мужики за зарплату с усердием шлифовали обитые сталью столы костяшками домино, сражались в "фишечный" бильярд или пин-понг. Когда надоедало домино, ребята могли пошутить над кем-нибудь из начальных мастеров и инженеров. Вон когда Федька свою цвета мокрый асфальт восьмерку, у цыган купленную, ковырял в моторе, они пошутили.

Тихо подошли вдесятером посмотреть, один болтовней отвлекал, восемь здоровых оболтусов рабочими ладонями сверху надавили, так что машина на все амортизаторы села, а когда отпустили резко, еще один оболтус на бетонный пол железяку лишнюю кинул. Машина подпрыгнула, и звякнуло одновременно. Федька, подумав, что отвалилось чего важное, тех цыган-автопродавцев матом полчаса на одном дыхании клял. Безобидно так "подкалывали". Все, кроме Федьки.

В коллективе самый большой авторитет — это Степаныч. И у начальства, и у работяг. Он это все с железкой и организовал. Степаныч — слесарь. И не какой-нибудь простой лекальщик, а еще универсал полный. На всех станках, от прецензионных токарных до ДИП-500, и простейшей маятниковой пилы мог любого специалиста превзойти. Если в чертежах ошибку видел или неясность, то сам исправлял. Спокойно, без нервов и так, что никто из конструкторов недовольным не оставался. Правильно все делал и подходец имел потому что. Сколько его знали, ни разу не ошибся и не напортачил.

Все наши конструкторские "изыски в машиностроении", если к ним Степаныч руку приложил, работали, как положено и надежно. И от работы никогда не бегал, а сам ее искал. Иногда даже ночевать мог остаться, когда аврал.

Единственно, чего Степаныч сторонился, так это партсобраний и общественной работы. Во время собраний Степаныч исчезал. Не по волшебству, а нормально: здания ОИС — бывшие каретные мастерские, жилые дома и фиг его знает чего еще, связанные общими коридорами, подвалами, крышами, переходами и пристройками, могли "исчезнуть" пару батальонов, а не одного хитрого, старого слесаря.

Федька - тот другой. Это вам не Степаныч. Из рук все валится от неохоты работать. От любого дела отопрется по тысяче болезненных причин. Не то, чтобы он больной был. Наоборот даже — вполне здоровый тридцатилетний бугай. Но мнительный, правда. Чуть чихнет — в медпункт. Споткнется — опять туда же на обследование. А если палец, не дай бог, поцарапает — без укола от столбняка с места не двинется. Так и будет стоять столбом, чтоб зараза по телу не разошлась. Зато общественный работник, каких поискать днем с огнем надо. Душевный очень, если деньги на подарок собрать, политинформацию прочесть, или в стенгазету о здоровье заметку написать.

Если собрание, то до конца высидит, проголосует и последним уйдет. Лишь бы не работать, в общем. А шутки у него злые и несмешные были. И все к Степанычу не равнодушен. В замок от шкафчика эпоксидки налить, дверь в сортире палкой подпереть, или втихаря соли солонку в столовский суп высыпать — это Федька, даже и проверять не надо.

Его мужики предупреждали. По-мужски. Оставь Степаныча в покое, проучим не то. Не внял. Степаныч до поры до времени терпел. Пока в обед с любимого стула не упал и ушибся сильно: в шестьдесят с лишним красиво не упадешь. Ножка подпиленной оказалась. П%%%%ц тебе, Федя, — тихо промолвил Степаныч, — надоел. И это был первый раз, когда от него матерное слово на работе слышали.

Федька поржал, конечно, и забыл. А зря.

Через день, придя на работу, Федька обнаружил у себя на верстаке толстую книжку размером со школьный альбом для рисования. "Сифилис", 1967 года издания. Брезгливо потыкав книгу пальцем, и убедившись, что ему не чудится, Федька спросил, чья. Никто не знал. До обеда книжка пролежала нетронутой, а вот Федькину вчерашнюю "Вечерку" с кроссвордом, кто-то увел. В домино Федьку не взяли по вредности, в бильярде был полный комплект, а в пин-понг он не умел. Федьке стало скучно, и он взялся за книжку.

Пропустив предисловие, рассказывающее о роли КПСС и советского правительства в победе над сифилисом в СССР, Федька углубился в чтение.

Книжка оказалась с картинками, картинки настолько ужасными и цветными, а текст так красочно и живо описывал тяжести и совершенно неизлечимые последствия запущенного сифилиса в царском и капиталистическом обществе, что Федька проникся. Он перелистывал страницы, особое внимание уделяя описанию симптомов и методам профилактики. С обеда в цех он опоздал на два часа, был выматерен мастером, в первый раз не смог придумать объяснение своему проступку и отмазаться.

На следующий день в столовой все увидели, что ложку и стакан Федька принес из дома. И тут же вспомнили, что утром он ни с кем не здоровался за руку. Душевой Федька пользоваться перестал и уходил бы домой грязным, если бы работал. Неделю Федор был чернее тучи, пугливо озирался по сторонам и обходил встречного метра за полтора. Кто-то рассказывал, что видел Федьку в туалете возле зеркала, рассматривающего прыщ на своем носу в большую лупу. А когда у него на губе выскочил "герпес", в просторечии называемый лихорадкой, он пропал на три дня.

Вернулся отдохнувшим, спокойным и веселым. Справку с Соколиной горы об отсутствии у него сифилиса он показал даже Степанычу, хотя тот с ним не разговаривал. Федькина душа пела.

Утром следующего дня он нашел у себя на верстке книжку "Ишемическая болезнь сердца в молодом возрасте". Или как-то так.

А через месяц он уволился. Председателю профкома, не желавшему расставаться с таким ценным работником, он объяснил, что не может работать в таком черством коллективе, где ему никто не хочет даже давление померять, и очень нервная работа. Председателю профкома его уговорить не удалось. А жаль.

Потому что я лично в ящике верстака у Степаныча видел еще одну медицинскую книгу, на обложке которой красовались большие буквы:

"Шизофрения".